Команда Альфа
Шрифт:
«Его парашют не сработал!» — ужаснулся я.
Я ухватился за лямки, чтобы ускорить спуск, и еще в воздухе стал освобождаться от подвесной системы.
В волнении я даже не заметил толчка от резкого соприкосновения с землей. Остатки стягивающих меня ремней я перерезал ножом. И побежал что было сил к неподвижному телу.
Парень лежал, весь как-то странно вывернувшись, подобно гуттаперчевым, «лишенным костей», циркачам, которые, стоя на руках, запросто обнимают ногами голову или, выгнувшись назад, меж собственных ляжек, улыбаясь, глядят на достопочтенную публику. Представившееся мне сейчас зрелище, увы, было очень печальным, так как тело это не могло, как тело улыбающегося акробата, возвратиться в свое естественное положение.
Я быстро оглядел лежавшего, но не обнаружил нигде ни капли крови. Лицо моего товарища среди бурых комьев вспаханной земли казалось выбеленным известью. Его раскрытые глаза глядели на меня с неизмеримой болью. Вдруг губы его шевельнулись, он, видно, хотел что-то сказать.
Я склонился совсем близко к нему, чтобы уловить, что он скажет. А вдруг удастся чем-нибудь ему помочь! Облегчить как-то его страдания.
Я скорее прочел по губам, чем услыхал слабое, бессильно выдохнутое:
— Скажи моей матери… — Тут его веки застыли, не успев прикрыть глаза.
«Скажи моей матери…» Кто знает, что он хотел передать напоследок той, кого больше всех любил. Чтоб не печалилась? Или хотел попросить о чем-нибудь? Неизвестно. Ответы на эти вопросы он унес с собой.
Сдерживаемое рыдание сдавило мне горло.
Примчавшейся скорой помощи делать было нечего.
Долго еще после этого меня снедала тоска.
На занятиях по прыжкам с парашютом меня снова свела судьба с тем самым Хайдвеги, фамилия которого, если вы помните, привлекла мое внимание в Форт-Джэксоне своим неестественным звучанием. Дня через два после несчастного случая он отвел меня в сторону.
— Помоги мне! Я больше не могу… Я решил бежать! Здесь нас все равно угробят!
— Ты что, рехнулся? А что дальше?
— Я поеду в Нью-Йорк. Разыщу венгерское посольство.
Под его глазами лежали тени, на скулах натянулась кожа. А стоило чуть приглядеться к нему, как становилось ясно, до какого он дошел состояния.
— Брось молоть чепуху! Попросись на больничный! Отдохнешь, вернешь силы!
Я еще не успел забыть об этом эпизоде, когда был вызван в штаб. Меня встретил сам генерал. В его кабинете я застал мистера Раттера и мистера Робинсона, а также двух моих соотечественников — Хайдвеги и Ковача.
Хайдвеги стоял между вооруженными солдатами.
— Капрал! Мы в вас ошиблись! — обратился ко мне генерал.
Ощущение было такое, будто на меня выплеснули ушат холодной воды.
— Я не понимаю, господин генерал…
— Чего вы не понимаете? Того, что делаете у нас себе карьеру, а мы на вас ни в какой мере не можем рассчитывать? Этого вы не понимаете?
— Господин генерал!.. — Мне показалось, что земля пошатнулась у меня под ногами.
«Что я сделал? За что они на меня взъелись? — Я лихорадочно искал объяснение случившемуся. По лицам моих шефов я понял, что и они обижены на меня. — За что же? За что?»
— Что говорил вам этот человек? — ледяным тоном спросил мистер Раттер, указав на Хайдвеги.
Тут мне все стало ясно. Та к вот в чем дело!..
Я слово в слово передал весь наш разговор.
— Вот видите. Тут-то вы и провинились, пошли против нас. Этот человек собирался стать предателем — вы же хранили его тайну. Разве так делают? А если он расскажет большевикам все, что знает? Вам это не приходило в голову?..
Я признал, что они правы.
— Сэр! Я поступил необдуманно. Ничего не могу сказать в свое оправдание! — Я полагал, что после моей самокритики все станет на свое место. Но не тут-то было!
— Постойте, постойте! Еще кое-что имеется на вашем счету!
«Что же еще? О господи!»
Мистер Раттер оказался обвинителем безжалостным.
— А этот, другой, ничего вам не говорил? Ни на что не жаловался? — Палец его теперь уперся в Ковача.
— Нет, то есть да! — проговорил я, уничтоженный. Они и это узнали! Как?
— Возьмите пример со своего сокурсника, — вставил теперь генерал и — я едва поверил собственным глазам — указал на Ковача. — Он уже усвоил, что малейшее проявление чувств, даже единственное пророненное слово, может привести к печальным последствиям.
«Так вот оно что… Значит, Ковач — не кто иной, как шпик? Ну погоди же, котик!»
— Господин генерал! Разрешите доложить, что названное вами лицо также относится к числу недовольных! Это мне известно от него же самого! — В ярости я не заметил, что повторяю то, в чем Ковач уже успел добровольно признаться.
— В этом-то и дело. Но почему вы только теперь соизволили доложить об этом? Видите, он оказался порядочнее вас!
Я опустил голову. Разглядывал узоры на ковре. Что мне еще оставалось делать? Было очень неловко от выговора и досадно, что в мой послужной список будет занесено взыскание. И вдобавок — в этом стыдно было даже самому себе признаться — я завидовал предателю. Он ведь вышел в паймальчики! Его — да-да! — его же еще и похвалят! Повысят. Будто вовсе и не он жаловался совсем недавно на свою судьбу!..
— Сынок, да возьмите же себя в руки! — пробирал меня мистер Робинсон, даже теперь с лаской в голосе. — Этот свой проступок вы еще можете исправить. Подумайте над тем, что получилось бы, если бы вам пришлось прибыть в Венгрию с такой вот, например, личностью, как этот самый Хайдвеги! Это же готовый провал! Или, скажите, рискнули бы вы отпустить с ним впоследствии кого-нибудь из своих питомцев? Ответьте, пожалуйста, да или нет?
Я вздохнул с облегчением. Значит, у меня еще будут питомцы. Значит, меня не отчислят! Значит, не все еще потеряно!
— Нет, не рискнул бы, мистер Робинсон! — Голос у меня был ликующий, они, конечно, обратили и на это внимание.
Генерал улыбнулся.
— Вижу, вы уже сделали соответствующий вывод. Прекрасно! Из вас будет толк. Но сегодняшний урок пусть послужит вам на пользу! Итак, вы должны ставить свое начальство в известность обо всем происходящем с вами и с вашими товарищами. Обо всем! Вы и это поняли?
— Так точно, господин генерал!
Я произнес это, как клятву. Нет, отныне не Ковач будет фискалить на меня!.. Этому больше не бывать!..