Командир и штурман
Шрифт:
– Так вы говорите, что там имеется селение? – оживившись, спросил Джек.
– Скорее деревушка. Вскоре вы ее увидите. – Наступило молчание, шлюп тихо скользил по неподвижной воде, и ландшафт стал незаметно меняться. – По сообщениям Страбона, древние ирландцы считали для себя честью быть съеденными своими родичами. Такого рода погребение сохраняло душу в семье, – добавил он, взмахнув книгой.
– Мистер Моуэт, будьте добры, принесите мне подзорную трубу. Прошу прощения, милый доктор, вы мне что-то говорили о Страбоне.
– Можно сказать, что это не более чем Eratostenes redivivus [57] , или следует сказать – заново отредактированный?
– Как вам будет угодно. Какой-то малый скачет во весь опор по вершине
– Он скачет в деревню.
– Так оно и есть. Теперь я ее вижу, она открылась за скалой. Вижу и кое —что еще, – произнес он как бы про себя.
Шлюп продолжал скользить по воде мелкой бухты, которая плавно поворачивала, и тотчас показалась группа белых домов, сгрудившихся на берегу. На некотором расстоянии, в четверти мили к югу от них, на якоре стояли три торговых судна: два хуарио и пинка – небольшие по размеру, но до отказа нагруженные.
57
Возрожденный Эратосфен (лат.).
Еще до того как шлюп стал приближаться к ним, на берегу поднялась невероятная суматоха. Каждый из тех, у кого была подзорная труба, увидел снующих людей, шлюпки, спешно направляющиеся к стоящим на якоре судам. Вскоре можно было разглядеть матросов, бегавших взад – вперед по палубе; над поверхностью вечернего моря разносились их жаркие споры. Затем послышались ритмические возгласы: матросы выхаживали на шпиле, поднимая якоря. Отдав паруса, они мигом кинулись на берег.
Джек Обри посмотрел на сушу изучающим взглядом: если не поднимется волнение, то ничего не стоит оттащить суда от берега, что упростит задачу как ему самому, так и испанцам. Разумеется, в отданных ему распоряжениях ничего не говорилось насчет захвата неприятельских судов. Однако неприятель жил за счет каботажной торговли: дороги были отвратительны, доставлять сыпучие грузы на мулах было неразумно, не говоря об использовании фургонов, что особенно подчеркивал лорд Кейт. Его долг состоял в том, чтобы захватывать, сжигать или топить неприятельские транспортные средства. Члены экипажа «Софи» внимательно смотрели на капитана: они прекрасно понимали, что у него на уме, но они также превосходно знали, какие ему даны инструкции – не крейсерство, а строгое выполнение конвойной работы. Смотрели так пристально, что забыли перевернуть песочные часы. Джозеф Баттон, морской пехотинец, в обязанности которого входило переворачивание рассчитанной на полчаса склянки, едва она опоражнивалась, ударяя при этом в рынду, был отвлечен от созерцания лица капитана Обри толчками, щипками, приглушенными криками: «Джо, Джо, очнись, Джо, жирный ты сукин сын!» – и наконец голосом Пуллингса, рявкнувшего ему в самое ухо: «Баттон, переверни склянку!» .
После того как стих последний отзвук судового колокола, Джек Обри произнес:
– Прошу вас, мистер Пуллингс, поверните судно на обратный курс.
Плавным, выверенным движением, под аккомпанемент знакомых, едва слышных свистков боцманской дудки и команд: «К повороту! Руль под ветер! Подтянуть шкоты! Ставить грот!» – «Софи» совершила поворот и с наполненными ветром парусами направилась к находившемуся в отдалении пакетботу, все еще штилевавшему на лиловой морской поверхности.
Отойдя на несколько миль от мыса, «Софи» и сама заштилела и теперь неподвижно стояла в сумерках, орошаемая росой, с обвисшими, бесформенными парусами.
– Мистер Дей, – сказал Джек, – будьте добры, приготовьте несколько пожарных бочек – скажем, полдюжины. Мистер Далзил, если не будет ветра, то, думаю, около полуночи спустим шлюпки. Доктор Мэтьюрин, давайте развлекаться и веселиться.
Развлечение их заключалось в том, что они чертили нотный стан и переписывали одолженный у кого-то дуэт, заполненный тридцать вторыми нотами.
– Ей – богу, – примерно час спустя, подняв покрасневшие, слезящиеся глаза, признался Джек, – я становлюсь слишком стар для такого занятия. – Прижав ладони к глазам, он некоторое время не отрывал их. Совсем другим голосом он продолжал: – Целый день я думал о Диллоне. Вы не поверите, как мне его не хватает. Когда вы мне рассказывали о том классическом парне, я подумал именно о нем… Потому что разговор зашел об ирландцах, а Диллон был ирландцем. Хотя ни за что бы так не подумал – никогда его не видели пьяным, он почти никогда ни на кого не кричал, разговаривал, как подобает христианину, был самым воспитанным существом в мире, никогда не грубил. О господи! Мой дорогой друг, дорогой Мэтьюрин, искренне прошу вас извинить меня. Я говорю такие гадкие вещи… Я бесконечно сожалею.
– Та – та – та, – отозвался Стивен, нюхая табак и покачивая рукой из стороны в сторону.
Джек Обри дернул за колокольчик и среди многочисленных звуков, приглушенных штилем, услышал торопливое постукивание башмаков его буфетчика.
– Киллик, – сказал он, – принесите мне две бутылки мадеры с желтой печатью и несколько галет. Никак не могу заставить его научиться печь кексы с тмином, – объяснил он Стивену, – но эти птифуры вполне съедобны и превосходно сочетаются с вином. Теперь насчет вина, – продолжал он, внимательно разглядывая бокал. – Мне его подарил в Магоне наш агент; оно было разлито в год солнечного затмения. Зная о совершенном мной преступлении, я предлагаю выпить его в виде жертвоприношения. Ваше доброе здоровье, сэр.
– И ваше, дорогой. Замечательное старое вино. Сухое и в то же время маслянистое. Великолепно.
– Я говорю такие гадкие вещи, – размышлял Джек, приканчивая вдвоем с доктором бутылку, – оттого, что иногда поневоле вижу людей в черном свете. Обычно я разбираюсь, что не так, когда у меня есть время, но тогда становится уже поздно. Боюсь, что я слишком часто досаждал Диллону. – Потупившись с печальным видом, он добавил: – Но ведь я был не один. Не думайте, что я как-то хочу принизить его, – я только привожу это как пример, подтверждающий, что даже воспитанный человек может иногда совершать грубые ошибки, хотя, я уверен, он делал это ненарочно. Но однажды Диллон обидел и меня, причем сильно. Когда мы с ним говорили о призах, он назвал захват приза коммерческой сделкой. Я уверен, он сделал это непреднамеренно, как и я сейчас не собирался кого-то обидеть. Однако слова эти больно ранили меня. Вот одна из причин, почему я так счастлив, – ведь мне удалось доказать, что…
Послышался стук в дверь.
– Прошу прощения, сэр. Но ваш фельдшер в растерянности, сэр. Молодой мистер Риккетс проглотил мушкетную пулю и никак не может от нее избавиться. Задыхается, вот – вот умрет.
– Прошу прощения, – сказал Стивен, протирая очки пятнистым красным платком и старательно надевая их.
– Все в порядке? Вам удалось?.. – спросил Джек Обри пять минут спустя.
– Мы не всегда можем изменить человеческую натуру, – произнес Стивен с удовлетворением, – но, по крайней мере, можем дать этой натуре рвотное. Так я считаю. О чем вы говорили, сэр?
– О том, что Диллон называл коммерческой сделкой, – отвечал Джек. – Коммерческой. Вот почему я счастлив оттого, что нынче ночью устрою эту вылазку. Хотя инструкцией мне запрещено захватывать такие суда, я подожду, когда пакетбот приблизится ко мне, и тогда ничто не помешает мне сжечь их. Времени я не потеряю, и даже самый придирчивый господин сможет заявить, что я осуществил самую некоммерческую операцию, какую только можно себе придумать. Конечно, сейчас слишком поздно – такие вещи всегда происходят слишком поздно, – но операция эта доставит мне огромное удовольствие. Как бы был доволен ею Джеймс Диллон! Это именно в его вкусе! Помните, как он обошелся с судами в Паламосе? И в Палафругеле?
Зашла луна. Небо было усыпано звездами; вскоре Плеяды оказались прямо над головой моряков. Такое небо бывает в середине зимы (хотя было тепло и безветренно). Баркас, катер и «шестерка» подошли к борту, и в них стали прыгать участники десантной вылазки. Матросы надели синие куртки и белые повязки на рукава. Они находились в пяти милях от жертвы, но все переговаривались только шепотом, послышалось лишь несколько сдавленных смешков да позвякивание клинков. После того как десант отошел от шлюпа, гребя обмотанными тряпьем веслами, он так быстро слился с темнотой, что спустя десять минут, несмотря на все усилия, Стивен уже не мог разглядеть ни одной шлюпки.