Комбат Ардатов
Шрифт:
— Да отойди же ты, наконец! — рассерженно приказала Надя Кубику, отталкивая его голову. — Как ты мешаешь!
Кубик и вправду мешал ей мочить из фляги платок и оттирать Ардатову лоб, щеки, подбородок.
— Да уйди же! — очень уже сердито крикнула Надя, и Кубик отступил под ноги Щеголеву и, махая хвостом, постучал им Щеголеву по коленям.
— Я же сказала, что живой! Что очнется! — крикнула Надя за спины тех, кто видел Ардатова, тем, кто не видел его, и Ардатов услышал, как Васильев сыграл на гобое первые такты «Славься! Славься во веки веков!»
Странно, гобой как подтолкнул
Все посторонилпсь, только Кубик, наоборот, все протискивал к нему свою кудлатую голову.
— Где Чесноков? Как Чесноков? — спросил он, не очень уверенно двигая языком. — Спасибо, Надя. Где Шир… где пленный? Жив?
— Я здесь! Здесь, товарищ капитан, — ответил сам Чесноков, и Ардатов увидел его: бледный Чесноков стоял, положив локти на бруствер, а подбородок на локти, как будто разглядывая сожженные танки и убитых пехотинцев и танкистов.
— Дали мы им прикурить, дали ведь, да? Да, товарищ капитан? А этого, проклятого, — Чесноков обернулся и показал на танк за линией траншеи метрах в двадцати в тылу, — его, проклятого, зажег лейтенант Щеголев.
— Чуть не задавил нас, сволочь. А если бы, а? А, товарищ капитан? Вас не рвет? Меня рвет…
— Если бы да кабы, да во рту росли грибы, — поддразнил Чеснокова Белоконь. — Барышня какая — ее, видите ли, тошнит. Может, ты еще монпасеек захочешь?
— Да иди ты! — обиделся Чесноков. — Тебе бы так!..
— Потери? — спросил Ардатов Щеголева, тоже устраиваясь у бруствера и тоже кладя подбородок на локоть, потому что все вдруг перед ним пошло, поехало, поплыло по кругу — влево, влево, влево: сожженные танки, их, считая с тем, что был за траншеей, оказалось шесть (Ардатов отметил, что, значит, три ушло), серые бугры убитых немцев-пехотинцев и более темные бугры убитых немцев-танкистов, темные ямки воронок от мин и снарядов и вообще вся пепельно-серая, хорошо уже освещенная солнцем степь, с чуть шевелящейся под ветерком полынью, ковылем, последними дымками, отходящими от догорающих танков.
— Шестеро убитых. Восемнадцать раненых. Тяжело — три. Один вот-вот… В полость живота. Зря, капитан, ты… — добавил Щеголев почти без паузы, и Ардатов понял, что это «зря ты», этот упрек для Щеголева сейчас был главными словами, что Щеголев хотел их сказать еще с той минуты, когда Ардатов перелез через бруствер и пополз за ПТР. — Можно было послать кого-то, — закончил Щеголев. — Шир… пленный цел. Как стеклышко!
Конечно, Щеголев был прав — Ардатов мог послать за ружьем, а не лезть за ним. Негоже старшему командиру было делать то, что может сделать любой рядовой, негоже было бросать группу, терять управление ею, рисковать оставить людей без себя — командир должен делать лишь то, что заставляет всех вести бой и вообще действовать наилучшим образом.
— Ладно! Ладно, Щеголев, — отмахнулся он, думая, что и он все-таки тоже прав. Негоже все время лишь командовать, иногда надо показать, что кроме того, что ты комбат, ты еще что-то стоишь. К тому же, он как увидел это ружье, так чуть не помешался от радости и полез за ним так спешно, как если бы промедли он, ружье вдруг
— Ладно, — повторит он. — Забудем. Главное — пожгли же? И при минимуме потерь.
— Теперь потерь будет больше, — кивнул, соглашаясь, Щеголев. — Пристрелялись, и эти танки для их авиации ориентиры.
— Костыль был?
— Нет. Вот он, — Щеголев показал на точку в небе, приближающуюся к ним. — Жаль, пугнуть нечем.
— Пусть смотрит! — сказал Ардатов. — Белоконь! — крикнул он. — Белоконь!
— Я! — Белоконь подошел. Автомат висел у него на плече по-охотничьему — стволом вниз, а в руке у Белоконя была противогазная сумка, набитая гранатами.
«Где это он раздобыл столько?» — подумал Ардатов.
— На правый фланг траншея идет далеко? — спросил он. — Метров триста? Да? А дальше? Раненые? Что за раненые? Отставшие раненые? Не успели увезти?.. Триста метров, — прикидывал Ардатов. — Маловато, но ничего, но ничего, но ничего… Оружие, боеприпасы у раненых есть?
— У них «Дегтярев» и три магазина. Я просил — не дают, — объяснил Белоконь. — Я хотел проявить инициативу — только за приклад, а она — эта старшина в юбке, в общем, Саня-с-трубкой — «вальтер» мне в бок и давит на крючок, и вот-вот всадит насквозь и глубже. Глаза — полтинники, побелела, как напудрилась, в общем, не в себе — жди, что хочешь и не хочешь, а майорша поддает: «Я приказываю! Не сметь трогать пулемет! В трибунал захотели, сержант?!..» Я им и музыку водил, говорю — вы нам пулеметик, мы вам вальсы по заказу, так сказать, по заявкам радиослушателей…
— Ясно, — остановил его Ардатов. — Пулемет возьмем. Я возьму. Сейчас снять с этого танка и с тех, — он показал на два ближних танка и с фронта, — их пулеметы. Может, им ни черта не сделалось. Посмотри. Возьми своих и кого хочешь. Но — головой ответишь! Чтоб пулеметы были здесь. И все ленты! Снимаются так…
Ардатов вспомнил, где у немецких танков в пулеметном гнезде стопора, как нужно пулеметы расстопорить, и объяснил Белоконю.
— Действуй. Живо!
— Где Тырнов? — спросил он Щеголева. — Цел? Хорошо. Пусть прикажет всем собрать у убитых что можно. Проследи. Тьфу, черт, опять все поплыло! Надя, дай еще водички!
«Костыль», кружась над ними, высматривал, то снижаясь, как бы предлагая пострелять по нему, то поднимаясь снова, то делая совсем маленькие круги, для чего ему приходилось заваливаться на крыло, то, выпрямившись, улетал далеко в тыл и на фланги, высматривая и там, и Ардатов косился на этот «костыль», когда он пролетал над ними.
«Сейчас ротные доложили, что ничего не получилось и сколько они потеряли, — соображал о немцах Ардатов. — Пожалуй, и командир батальона уже доложил — связь у них хорошая. Может, даже и их полковник доложил, да, конечно же, доложил, раз прилетел „костыль“, его вызвал командир дивизии. А может, этот „костыль“ и от авиации. Сейчас он, сволочь, наверное, передает по радио данные командиру бомбардировщиков, а та сволочь наносит эти данные на карту, и, может, даже командиры их „Юнкерсов“ тоже, сволочи, наносят данные на свои карты, и вот-вот они вылетят, а лететь им до нас минуты…»