Комбат Ардатов
Шрифт:
Каждый, кто оставался, понимал, что взять его нельзя — нет сил нести, раненые сковывают тех, кто может вести бой, что обстоятельства таковы, что нет никакой, ну, никакой возможности взять раненых с собой, что будь хоть малейшая возможность, их бы взяли, их бы не оставили, и если оставляют, значит, иного выхода нет. Каждый, кто оставался, понимал это. И все-таки, не укоряя никого ни словом, оставшиеся смотрели на уходивших вот так же — с отчаянием беспомощных. А на что они могли полагаться? На сердоболие тех, кто приютил их, на счастливую звезду, которая позволит им подлечиться и уйти к партизанам
Те, кто уходил, отдавали раненым что могли — последние сухари, кусок сахара, индивидуальный пакет, шинель. Но здоровые все-таки уходили, потому что должны были идти, чтобы, пробившись к своим, продолжать войну.
С каждым переходом число уходивших уменьшалось — снова часть их ложилась навсегда в землю, новая часть должна была оставаться у новых сердобольных деревенских жителей в затерянных хуторах, в глухих лесничествах. Но и из тех, кто уходил, никто не знал, что ждет его завтра, никто не знал, что ждет завтра другого, кому повезет, кому не повезет, так что его уже больше ничто на земле не будет касаться.
— Я не хочу попасть к ним в руки живой! — тихо крикнула Софья Павловна. — Вы понимаете? Вы понимаете, капитан?
— Понимаю, — кивнул Ардатов. Что тут было не понимать? — Так вы идете с нами? — спросит он сестру.
— Вот! — выхватила из кобуры свой «ТТ» Софья Павловна. — Семь им, восьмой мне!
— И какой вы подаете пример! — возмутился Чесноков. — А еще старший командир! А еще майор! Да… — Чесноков даже не нашел слов, а только сокрушенно махнул рукой.
Ардатов от слов Софьи Павловны поморщился. В этой обстановке, конечно, у каждого раненого был выбор — можно было выбирать между пулей немцев и своей собственной.
— Главное, не торопитесь, — сухо сказал он. — Это — всегда не поздно. И вы не одни, с вами люди. Или им тоже «восьмой себе»? Надо продержаться до ночи. Спасибо за папиросы. Бери! — приказал он Чеснокову взять пулемет.
«Юнкерсы» стали в круг и, падая из него поочередно, включив сирену, которая должна была нагонять дополнительного страха, клали бомбу за бомбой по тому куску траншеи, против которого стояли их подбитые танки.
«Юнкерсов» было восемнадцать. Они слаженно работали, пикируя из круга и вновь поднимаясь по изогнутой кривой в него, пока шестерка «мессеров», летая над ними значительно выше, охраняла их от наших истребителей. Но наши истребители не показывались.
Ардатов, сидя на корточках в траншее и прижимаясь к ней спиной, чувствовал, как дергается земля, толкая его в позвоночник. Когда «юнкерс» пересекал ту полоску неба, которая просматривалась, Ардатов, как и все, секунды видел его — поблескивающий дюраль, желтые в черных углах кресты, шасси — «юнкерсы» были восемьдесят седьмые, шасси у них не убирались, — застекленные кабины и подвешенные под плоскостями бомбы, которые летчики должны были класть со следующих заходов.
— Может, в свой танк вмажут, — помечтал Щеголев. — Чтобы потом и отремонтировать нельзя было!..
Вся их группа сбилась в дальней правофланговой части траншеи и рассредоточилась в ходах сообщения, насколько эти ходы позволяли рассредоточиться. Обычно при таких
Щеголев после того, как растолкал всех по ходам сообщений, вернулся к Ардатову, а Тырнов не пришел. Когда Тырнов пробегал мимо Ардатова, Ардатов мельком взглянул на него, и лицо Тырнова ему не понравилось.
Конечно, у всех в душе был страх — они перебегали, когда «юнкерсы» были так близко, что каждый мог видеть, как ведущий взял курс на танки. Сначала «Юнкерсы» шли чуть стороной и можно было надеяться, что они пролетят мимо, но когда ведущий взял курс на танки и из походного строя самолеты начали строиться в боевой круг, тут уж сомневаться, что бомбить будут их, не следовало, и у каждого — Ардатов мог ручаться — душа начала замирать.
Вся группа пробежала мимо него — он стоял так, что мог их торопить, покрикивая: «Быстрей!», «Быстрей!», «Быстрей!». И видел их всех — Щеголева, Чеснокова, Тягилева, Талича, Васильева, у которого обе руки были заняты винтовкой и футляром с гобоем, Старобельского, Надю, Кубика. Даже Кубик, не понимая человеческой жизни, чуял опасность, она передавалась ему от людей, и Кубик шмыгнул вслед за Надей, спрятав хвост под живот, низко прижав уши и оскалив зубы.
Когда мимо Ардатова пробегал Тырнов, их глаза встретились, и Ардатов заметил, что Тырнов посмотрел на него, как бы не узнавая.
— Без паники! — хрипло и запоздало крикнул ему вдогонку Ардатов. Тырнов вздрогнул, как если бы его ударили по спине, но не обернулся, ничего не ответил, а лишь прибавил ходу.
— Как ты считаешь, скисает он? Скисает Тырнов? — спросил Ардатов Щеголева. — Как он был тогда?
Щеголев понял, что его спрашивают о тех минутах, когда Ардатов стрелял из ПТР, когда его задавило землей и когда задавивший их землей танк прорвался в оборону, увлекая за собой немцев-пехотинцев.
— Я не видел, он был левее, — ответил не сразу Щеголев.
— И не слышал… — почти утвердительно сказал Ардатов. — Только бы они не тронули этот край, — подумал вслух Ардатов, когда бомбы стали ложиться ближе.
— Вот именно, — согласился Щеголев и спросил: — Может, попросим их? А насчет Тырнова — не рано судить? — заметил он, возвращаясь к разговору о Тырнове. — Мне кажется он ничего.
Щеголев выругался: «Ах, ясное море!» — потому что бомба легла так близко, что фонтан земли, который она выбросила, упал на них, колотя по головам, по плечам, по коленям.
— Да, кстати, — сказал вдруг ни к чему Щеголев, — Кубик, когда тебя принесли, от радости лаял. Ты у него — любовь… Слышишь? Это — Надя. Это она! Сходить что ли? Или нет, сходи ты, капитан.
Кричали раненые, их крик был слышен, когда «юнкерсы» смещались левее и вместе с ними смещалась и бомбежка. В паузах между разрывами было слышно, как кто-то проклинал все на свете, причитая на самой высокой ноте: «Ой, умираю! Ой, умираю! Ой, умираю-ю-ю!! Ой, умира-а-а-ю-ю-ю! Санитары! Санитары! Санитары! — звал кто-то то ли к себе, то ли еще к кому-то. — Санитары!!!»