Комедиантка
Шрифт:
Дети подошли к отцу. Тот вскочил, схватил заранее приготовленный ремень и стал стегать их, одного за другим.
Поднялся вой, писк, двери с шумом распахнулись, и молодые отпрыски директора с визгом съехали вниз по перилам лестницы.
А Цабинский уже снова читал свое сочинение жене, сидевшей в другой комнате.
— К которому часу созываешь?
— Я написал — после спектакля.
— Следовало бы пригласить кого-нибудь из рецензентов, только уже отдельным письмом или вообще безо всякого письма.
— У меня уже нет времени, а написать
— Попроси кого-нибудь из хора.
— Ба! Отколет мне какую-нибудь штучку, как, помнишь, Кароль в прошлом году; готов был потом провалиться… А может, ты, Пепа, напишешь? У тебя хороший почерк.
— Нет, не годится, я, жена директора, женщина, — и вдруг пишу к чужим мужчинам. Мы уговорились с этой… как ее… с той, что ты принял в хор…
— Орловская.
— Она. Я просила зайти ее сегодня. Девушка мне понравилась; что-то в ее лице есть привлекательное, и Качковская говорит — отлично играет на рояле, вот я и подумала…
— Она и напишет. Играет на рояле, значит, и написать сумеет.
— И не только это; я подумала, она могла бы Ядю учить музыке…
— Знаешь, это мысль! А плату можно будет присчитать к будущему жалованью…
— И сколько ты ей платишь? — спросила жена, закуривая папиросу.
— Еще не установил… Столько же, сколько другим, — сказал с загадочной улыбкой Цабинский.
— Это значит…
— Очень много, очень много… в будущем. Ха-ха-ха!
И они оба засмеялись, после чего снова воцарилось молчание.
— Ясь, а что ты думаешь подать на ужин?
— Еще не знаю… Надо поговорить в ресторане. Что-нибудь придумаем.
Цабинский начисто переписывал приглашение, а Пепа, раскачиваясь в кресле, курила папиросу. Минуту спустя она как бы невзначай спросила:
— Ясь, ты ничего не заметил в игре Майковской?
— Нет… Разве что захлебывается немного, но это уж ее стиль.
— Немного? Она доходит до эпилепсии, даже смотреть тошно, кривляется, мечется. Редактор сказал, что в прессе обратили на это внимание.
— Побойся бога, Пепа! Лучшую актрису хочешь выжить из труппы?.. Съела Николетту, а она имела успех, и у нее была своя галерка.
— И тебе тоже страшно нравилась. Мне кое-что об этом известно.
— Я же ничего не говорю о твоем редакторе, просто не хочу скандала…
— А что тебе до этого! Разве я вмешиваюсь, когда ты с хористками по кабинетам таскаешься?
— Но и я не спрашиваю тебя, что ты делаешь! И вообще, зачем ссориться? Только Майковскую трогать я не позволю! Тебе главное — интрига, а я забочусь о деле. Отлично знаешь, такой пары, как Меля и Топольский, в провинции нигде нет, да и в Варшаве тоже. По правде говоря, на них все и держится! Хочешь выжить Мелю? Ее любит публика, хвалит пресса… У нее талант!
— У Майковской талант?.. Ты с ума сошел, директор! У Майковской неврастения, а не талант! — воскликнула Цабинская с возмущением.
— Есть талант! Провалиться мне на этом месте, но у Майковской большой талант. Из всех женщин в провинции только у нее талант и внешние данные.
—
— У тебя? У тебя, конечно, тоже талант, но… — произнес он тише, — но…
— Тут нет никаких «но», а есть только ты — безнадежный идиот, пан директор! Понятия не имеешь об игре, об искусстве, об актрисах, а берешься судить, кто хорош, кто плох… Сам-то ты хорош, тоже мне дарование! Знаешь, как ты играл Франца в «Разбойниках»? Знаешь? Нет! Так я тебе скажу… Играл как сапожник, как циркач!..
Цабинский подскочил, будто его ударили.
— Неправда! Круликовский [10] играл так, же. Мне советовали ему подражать, и я подражал.
— Круликовский играл как ты? Милый мой, ты подмастерье.
— Пепа, замолчи, не то я скажу кое-что о тебе.
— О, скажи, прошу тебя, скажи! — злобно прошипела Цабинская.
— У тебя, дорогая, нет таланта ни великого, ни малого — никакого.
— Яснее?
— Я говорю… говорю, что ты не Моджеевская, — ядовито засмеялся Цабинский.
10
Круликовский Ян (1820–1886) — знаменитый артист. Одной из его лучших ролей была роль Франца Моора в «Разбойниках» Шиллера.
— Ты оставь этих… из варшавского!
— Тебя не допустили тогда дебютировать, и ты не можешь этого забыть…
— Молчи! Слышал звон, да не знает, где он. Просто я не захотела тогда и теперь не хочу! Как человек, как актриса я слишком ценю свое достоинство.
Услышав это, Цабинский расхохотался.
— Молчи, клоун! — крикнула взбешенная директорша и запустила в мужа папиросой.
— Ну, подожди, кабинетная примадонна, — прошипел директор, синея от злости.
Оба замолчали, захлебнувшись ненавистью.
Цабинский в распахнутом халате, с продранными локтями и домашних туфлях бегал по комнате; Пепа, шурша грязной белой юбкой, со следами вчерашнего грима на лице, непричесанная, со спутанными волосами, тоже носилась по комнате, не отставая от мужа.
Супруги молча перебрасывались грозными, уничтожающими взглядами. Давняя зависть соперников вспыхнула вдруг с невероятной силой. То была вражда артистов, которые не могут простить друг другу талант и успех у публики. Обычно они старались скрыть это, но в сердце каждого постоянно кровоточили раны, которые бередило малейшее слово.
Особенно бесился Цабинский, когда слышал, как жалкой, неестественной игре Пепы неистово аплодирует публика. Он-то знал истинную цену таланту своей жены. Каждый хлопок в зале был для него ударом ножа в сердце; ему казалось, что Пепа — подлая воровка, что рукоплескания принадлежат ему и только он один их достоин. И она еще смеет в глаза называть его циркачом — его, который чувствовал в себе гений художника, и если бы не интриги, он, Цабинский, играл бы все роли Круликовского в варшавских театрах.