Комедианты
Шрифт:
— От всей души, от всей души рада бы помочь вам, — ответила Бжозовская, гордясь тем, что принимала на себя такую важную роль, — но как?
— Уж это вы сами лучше знаете.
— Отец страшно горяч и неимоверно любит ее: как заупрямится, как заупрямится, не убедишь его. Я уже постоянно твержу ему, что сам он не знает, что делает — дочери дорогу загораживает, но старик все свое; словно козел, хоть и очень почтенный человек.
— Однако ж, может быть, можно бы было видеться так, чтобы он не знал об этом.
— Гм, гм!.. Скажу
— Вы так думаете?
— Да! Да! Но это покорное дитя… Вы бы попробовали еще умаслить старика.
— Видите, это, право, невозможно.
— Со временем, понемногу; наконец, дайте мне подумать, что можно сделать, — шепнула Бжозовская и задумалась.
Сильван понял сейчас, что эта задумчивость значила, без сомнения, желание выторговать вознаграждение, и уже собирался выступить с убедительным аргументом, как Бжозовская, заметив приближающуюся темноту и сообразив в одну минуту, что бы сказали люди, если б увидели ее в потемках наедине с мужчиной, поспешно простилась с графом и пустилась решительно бегом: так обуял ее страх за свою собственную репутацию.
Сильван погнался за ней, чтобы спросить, когда может с нею встретиться. Она ответила ему: послезавтра и поспешила домой, испуганная опасностью, которая грозила ее доброй славе.
— Вот отлично, — говорила она дорогой, задыхаясь и горячась, — ив голову мне не пришло, что могут сказать люди! Всю жизнь, слава Богу, порядочную, могла бы погубить в одну минуту через небрежность и болтливость, которой еще придерживаюсь! Отличная вещь! Право, удивляюсь сама себе! Как быть такой неосторожной! Такой неосторожной! Ведь и прежде, хоть мне кое-кто и нравился, хоть не без того было, чтобы мы не сходились с ним; но прилично, так, что и самые злые языки ничего не могли бы сказать…
Ночь близилась быстро.
Страшно перепуганная, прибежала Бжозовская, раздумывая, что начать. Настойчивость Сильвана, его предложение, будущность Франи: все это бродило в ее бедной, размечтавшейся голове, неясно и неопределенно. Она хотела помочь и не смела, потому что знала, как ротмистр не любил тайн, как чуждался интриг и хотел, чтобы каждый поступок имел свидетелем людей и солнце и мог быть объяснен прямо, громко и без стыда. Идти против его воли было небезопасно, к тому же она не знала хорошо, что подумает обо всем этом Франя; по возвращении домой первым делом ее было поспешить в комнату своей питомицы с тайной, которая уже мучила ее.
Она села на сундучок, против Франи, и, откашлявшись, начала:
— Какой был отличный вечер, моя душка!
Но по глазам ее видно было, что она хотела говорить вовсе не о вечере.
— Где же ты это была, Бжозося?
— Ходила, сердце мое, на пасеку, но не роятся… и, возвращаясь…
— Должно быть, что-нибудь случилось, что ты запоздала?
—
Она остановилась, поглядывая на Франю.
— Может быть, лучше не говорить: ты сейчас выболтаешь отцу.
— Что же это, милая Бжозося, что? Я ничего не скажу. Верно, болезнь на пасеке?
— Вот еще! Болезнь у меня в голове! Не скажешь отцу?
— Если не хочешь, не скажу. Утащили пчел?
— А у нее только пчелы в голове! Если бы ты знала, что я встретилась и говорила… отгадай с кем?
— Если ты заставляешь меня отгадывать, — разумеется, с графом.
— Словно ты была там! Видишь, вот что скажу тебе: меня не обманешь; Богом тебе клянусь, он в тебя влюблен.
Франя немного покраснела, потому что и самая равнодушнейшая не останется равнодушной к такому известию и услышать это первый раз приятно; да и Франя представляла себе любовь Сильвана совсем не тем, чем была она на самом деле.
— Неужели! Он в меня! Это не может быть, Бжозося! Граф, в такую, как я, шляхтяночку…
— Вот видишь, если я что говорю, так непременно и есть; кабы вы слушались меня, но с упрямыми не совладаешь. Отец твой все портит. Если бы ты хотела, Франя, если бы сердце говорило тебе… можно бы что-нибудь сделать и без ^тца… Ну, признайся мне, любишь ты его? Ну, скажи!
Франя опять зарумянилась, словно яблочко, засмеялась, закрыла личико, потом задумалась, потом стала шептать что-то, обрывая кружево на платке, так что ничего не было слышно; наконец, когда Бжозовская стала сильнее приставать к ней, она села подле нее на стул и почти на ухо сказала ей:
— Что ты называешь, Бжозося, любить?
— Это отлично! Притворяешься ты, Франя, что ли?
— Нисколько не притворяюсь, но послушай, Бжозося. Я прочла несколько книжек, которые давали мне из Кудростава; там как-то странно описывают любовь; и видишь…
— Но говори же, сердце мое, определительнее, какое же отношение имеют книжки к графу?
— Выслушай меня со вниманием! — шептала Франя. — Я люблю и этого, и этого, и этого, и тот кажется мне красивым, и тот хорош, и этот интересный, и другой: но чтобы ставить кого-нибудь выше других и о нем больше тосковать и мечтать, — этого нет!
— Как это возможно! — воскликнула Бжозовская, ломая руки в совершенном ужасе.
— Кто меня занимает, я люблю смотреть на него, посмеяться с ним, но не грущу, не таю по нем. А кто полюбит, так должно быть… не правда ли?
— Но разве это возможно?
— Разве же я стала бы лгать перед тобой? — ответила Франя.
Бжозовская сильно задумалась, понюхала табаку, утерла нос, оттолкнула любимого кота и, покачивая головой, спросила:
— А кто же, черт возьми, нравится тебе, если не он?
— Разве я говорю, что он мне не нравится?
— Но я была уверена, что ты только об нем и думаешь?
— Нет, Бжозося! Скажу тебе даже искреннюю правду — иногда, иногда… он кажется мне даже смешон…