Комедия войны
Шрифт:
Внезапно вся битва и все мои переживания сомкнулись вокруг капитана Этьена.
— Господин капитан, — -сказал я, —мы будем окружены!
— Молчите, — ответил он, испуганно глядя на двух-трех человек, которые могли меня слышать.
Но услышал только один, да и тот глядел на меня глазами сообщника.
Капитан посмотрел на меня с недоверием и: ненавистью. Вероятно, в этот день у меня на лице было с угрожающей ясностью написано все то необычное и недозволенное, что я чувствовал.
Думать, мыслить посреди поля битвы?! Да видано ли это? Ну что ж, ведь мобилизовали интеллигентов. Трудные люди оказались в рядах. В том, что касалось самой битвы, мы с капитаном хорошо поняли друг друга.
«Он хочет дать драла!»—подумал обо мне капитан.
«Он хочет попасть в плен!»—сказал я себе о нем.
Мы все от природы плохо относимся к окружающим. Оба мы с капитаном дурно истолковали то, что могло быть выражено словами:
«Он хочет маневрировать», «он хочет сопротивляться».
Мы посмотрели друг другу в глаза. У него были большие полицейские усы. В этот момент он, вероятно, очень хотел -бы быть полицейским на площади Оперы в Париже. Я казался ему опасным интеллигентом, с глазами сумасшедшего.
— Они продвигаются в лес. Слышите? Это они стреляют! Нас захватят здесь, в этой яме.
— Нет, они будут отброшены.
— Кто же это их отбросит? —спросил я враждебно, с иронией пораженца во взгляде.
— Да там, сзади, увидят!
Я взглянул назад. Что там было сзади? Ничего не видно было. Майор? Полковник? Генералы? Куда они девались? Начинался тот период войны, когда все прятались по трое в одной щелке.
— Ладно. Не ваше дело. Стреляйте!..
«Он, пожалуй, прав, — думал я, возвращаясь. — Если каждый солдат начнет рассуждать...»
Но спустя минуту внутри меня рычало:
«Я, это — я! И я не хочу попадать в плен!»
Я отправился в самый конец нашей случайной траншеи, — в сторону леса. Там торчало двое-трое раненых. Они палили прямо в небо, в глупой надежде, что попадут в немцев.
— Что, немцы наступают? —крикнул я.
— И как еще наступают.
— Они стреляют уже с фланга. Я их -видел.
— Тьфу, чёрт! Я так и знал! Мы попались!
— Да, мы попались! Мне-то наплевать, я ранен, — сказал солдат.
Но я-то ведь ранен не был?!
Однако у меня- еще было чувство солидарности по отношению к моим случайным товарищам. Я вернулся к капитану. Он с ружьем в руке стоял среди небольшой кучки солдат и блуждающими глазами смотрел на агонизировавшего Жакоба.
— Пули уже перелетают через парапет. Еще пять минут, — и они будут стрелять нам в спину. Надо уходить!
Я сказал это ему прямо в лицо и очень резко. Он вскинул ружье, точно хотел стрелять в меня. Но возразить было нечего. Я говорил совершенно очевидную правду, и мой взгляд пронизывал его насквозь.
В одну минуту он перестал быть капитаном. Капитаном стал я, это было совершенно очевидно. Как всякий, у кого ушла почва из-под ног, он говорил наивные вещи.
— Я не получил приказа об отступлении.
— Как бы вы хотели получить этот приказ? Но ведь инициатива...
Меня стал душить смех. Я представил себе, как выглядела бы эта сцена во дворе казармы. Я расхохотался.
— Ладно, молчать!—сказал он голосом, в котором смешались и бешенство и мольба, и отвернулся.
— Надо уходить, — повторил я. — Я не хочу попасть в плен в самом начале войны.
Ирония и бешенство трясли меня и обрушивались на него.
— Молчать! Стреляйте!
— Это верно, что мы попадем в плен, — сказал один из солдат, глядя на меня с доверием и симпатией.
— Тебе хочется в плен?
— Нет.
У него был тот же порыв, что и у меня. Кто он? Трус? Храбрец?
Он был один из тех, кто хорошо шел за мной в атаку.
Усатого капитана мучали стыд и ненависть. Этот здоровенный трус хотел выполнить долг, то есть не двигаться с места. Недаром я всегда ненавидел моих офицеров и моих учителей. По какому праву такая ограниченная посредственность может отдавать мне приказания, может кичиться какой-то смехотворной иерархией?
Он прекрасно понимает, что приказывать могу я ему и приказываю. Мне вспоминается один ограниченный профессор, имевший надо мной только превосходство возраста и взявшийся преподавать мне Платона. Он ненавидел меня и проявлял это, а я должен был слушаться. Так обозленный мелкий чиновник подолгу задерживает вас у своего окошечка.
Можно еще мириться с посредственностью вообще, поскольку она — явление массовое. Но в деталях, при каждом конкретном унижении, трудно сдержать гнев. А гнев — плохой советчик.
Отсюда один лишь шаг до желания стать генералом, министром, диктатором, произвести революцию, чтобы всех их держать под своим сапогом.
Я предостерегал себя от подобных желаний.
Да, этот капитан меня удержать не мог.
Я внезапно выскочил из ямы и пустился бегом к лесу.
Новая атака, моя личная! Полный гордости, бежал я среди свиста пуль.
Внезапный удар в затылок. Ах, умираю...
V
Вечером, вооружившись электрическими фонариками и факелами, мы опять пошли на кладбище. Это был задумчивый парк. Среди дерева, под покровом ровной и мягкой травы, оно дышало глубокой и живой грустью. О, маленькая Валгалла, где царит молчаливая чистота мужества.
Мы пришли на поиски химеры, — некоей личности, регистрационного номера.
При свете факелов мы, христиане и евреи, шли на поиски талисмана, к которому прикреплена жизнь европейца — на почти безнадежные поиски собственного имени. Мадам Пражен разыскивала имя Пражен.