Комедия войны
Шрифт:
Для начала игры была введена довольно деликатная и аккуратненькая игрушка — пулемет. Из трех тысяч солдат нашего полка в этот день полегло только пятьсот.
Но и в этот день мы все-таки испугались. Мы еще не знали тогда ни мин, ни «чемоданов», ни ураганного огня, ни газов, ни измен в тылу.
В тот день артиллерия наделала больше шума, чем беды. Утром мы о немецкой артиллерии и не думали. Ее не было перед глазами, и мы о ней не вспоминали. Еще немного, и мы бы поверили, что война ведется без артиллерии. Но она уже двигалась по дорогам вдали. Она надевала очки, чтоб увидеть нас.
Сначала мы не очень верили этому. Свист снарядов слышался то тут, то там. В разных местах раздавались выстрелы. Но мы не разбирались во всем этом, потому что наша артиллерия выступила раньше неприятельской. Но вот над нашими головами пронесся необычный и значительный свист. И вдруг огромный взрыв потряс землю позади нас. Мы были ошеломлены. Так вот она, война! Это уже не люди! Это действует бог, сам бог, великий, жестокий и неумолимый. Опять вой... На сей раз... Нет... Но... Но мало-помалу угроза приближается, принимает все более реальные, ощутимые формы. Это уже не угроза. Это — сама опасность, огромная, всепоглощающая., всеведущая, всемогущая.
Потом все стало усложняться. Протяжный вой бризантных снарядов. Треск шрапнели. Пришло разнообразие, мучительное, извращенное, хищное разнообразие. Небо стало оживать. Небо это — ад! Что это за поезд, грохоча колесами на стыках, пронесся по воздуху? Из этого поезда вылезает банда убийц, позволяющих себе ужасающие шутки: они бьют нас по щекам, хлещут, швыряют наземь.
Каждое мгновенье ожидаешь, что взрыв разорвет на тебе все мясо.
Крик сзади! Первый человеческий крик войны! Наш полк задело. Несколько человек уничтожено.
Нам понадобился целый час, чтобы освоиться. Освоиться? Это так говорится. Ни с чем нельзя освоиться, и меньше всего с этим. По крайней мере я, — да и еще кое-кто, — мы так и не сумели освоиться. Но вся масса!? Она-то ведь привыкла к страданиям, она ведь всегда принимает страдания терпеливо!
Впрочем, этот день был еще не страшен по сравнению с другими, которые наступили впоследствии. Долина оставалась долиной, поля оставались полями. Даже корова, и та оставалась жива почти до самого вечера. И все-таки наши мозги начала охватывать полная растерянность.
Армия начала расстраивать ряды. Части оторвались одна от другой под первыми ужасами огня. Они уже с трудом различали одна другую, а скоро и вовсе потеряют друг друга из виду.
Четыре года подряд все их усилия и страдания будут идти параллельно друг другу и никогда не сольются воедино. Артиллерия и пехота искали друг друга, но не находили. Неизвестно было, где генералы. Мы все стали уже просто отдельными группками, затерявшимися в жестоком одиночестве современного поля битвы. Каждый сам рыл себе могилу. Каждый стоял перед судьбой в одиночку. Впрочем, судьба каждого в отдельности ничем не отличалась от судьбы всех прочих, ибо все было построено на научных основаниях. Это было серийное производство, а не шум разнообразия!
Мы уже посылали ординарцев на артиллерийские батареи, но они не возвратились. Мы решили, что артиллерия нас оставила, что нас покинули на произвол судьбы. Мы стали жаловаться на все и на всех, ибо все оказывалось ужасным—и друзья, и враги. Мы снова посылали на батарею гонцов одного за другим. Но либо они не доходили до места, либо артиллерии было не до нас. Ах, уж эта артиллерия!
Положение стало ухудшаться. Немцы надвигались медленно, но верно. Им помогал все более и более интенсивный огонь их батарей. Мы стали убеждаться, что у нас артиллерии нет или ее очень мало и что немецкая гораздо сильней. И пулеметов у них было больше.
Как ни часто мы их слышали, но видеть немцев нам так и не удавалось.
На лоне природы видны были одни только наши красные штаны. Только они одни оживляли пейзаж.
Безмозглое тщеславие, изумительное идиотство наших генералов и наших депутатов!
Мы еще не знали тогда, что у неприятеля они временами оказывались еще глупей, чем наши.
Внезапно в самой гуще наших пехотных рядов появилась 75-миллиметровая батарея. Она вызвала сенсацию. Ее лихой въезд произвел на нас огромное впечатление. Как раз в эту самую минуту немцы вышли из лесу. Они двигались густыми рядами. И вот 75-миллиметровая открывает сногсшибательный огонь. Раз, раз, раз! Шесть выстрелов по шести скирдам, расположенным прямоугольником. И с каждой скирдой взлетает в воздух целая куча немцев. Лейтенант встал во весь рост посреди нас и все время испускал ликующие возгласы. Нас это захватило. Впрочем, — теперь мы это видели своими глазами, — это была еще довольно гуманная война.
Если бы мы сами не находились под обстрелом пулемета с голубятни, мы могли бы поддержать нашу артиллерию. Мне пришла в голову блестящая мысль попросить о переброске моего взвода. На поддержку артиллерии! Это открывало перед нами блестящие возможности. Ибо если наша артиллерия слишком разойдется, она окажется под угрозой. Эта угроза пришла не сразу. Нас даже охватило понапрасну чувство удовлетворения. Но мщение всё же пришло. И, конечно, оно обрушилось вовсе не на артиллеристов, а именно на нас.
Какую потрясающую нелепость выдумали наши генералы для защиты от вражеской артиллерии! Целый взвод должен броситься наземь в кучу, ранцами кверху! Это называется «щитом черепахи». Какая нелепая попытка — спастись от современной механизированной войны приемами, достойными эпохи древнего Рима! Мы прижимались друг к другу кучами, человек в сорок-пятьдесят, топорща спины. Наши ранцы, образуя своего рода настилку, едва ли могли бы спасти нас даже от шрапнели и осколков, но уж вовсе никуда не годились против бризантного снаряда.
Мы были в двух шагах от передовой батареи, очень скоро взятой на прицел. Повинуясь правилам, выработанным в тихих канцеляриях, мы представляли собой гору мяса, приготовленного для рубки. При таком способе защиты немцы уложили бы сорок жертв одним выстрелом.
В наш взвод они не попадали. Снаряды ложились вокруг да около, но мы узнали об этом лишь впоследствии. А в то время каждый близкий взрыв снаряда разрывал нам сердце на части.
III