Комиссия
Шрифт:
Это слава богу еще, что Лебяжка, как всегда, пострадала меньше других селений.
Покуда кооперация была своя, сельская, лебяжинцы голосовали "за" - за маслоделку, за общественные машинные сараи, за кассы взаимопомощи, но только касалось дело объединения с другими деревнями, тем более "Закупсбыта" и Харбина, тут граждане прислушивались к Ивану Ивановичу Саморукову: "На своего жителя своему же сходу и жалобу можно принести, а на Харбин - кому пожалуешься? Тем более при нонешнем-то времечке? Которое само-то неизвес-тно на чем держится. Когда властей много, а власти - нет. Воровства много, а чести - нисколько. Куда этакое время
Время было как суховершинная сосна: гонит соки земные не к молодому и высокому побегу, через который оно только и может продолжаться, гонит оно всю живую кровь в боковые, заскорузлые и загрубелые ветви и сучья. Чем толще этакий сук, чем пушистее одет он хвоей, чем привольнее раскинулся в стороны ветвями, сучками, отросточками, тем больше он берет на себя соков и тем ненужнее он для жизни всей сосны, для самого верхнего, истинно растущего побега.
Обида на нынешнее никудышное время давно прижилась в Устинове, но только он старался, не давал ей шевелиться: "Не надо, не шевелись! Толку от шевеления твоего - ничуть!" А нынче обида взяла свое.
Почитать бы с горя книжечку, но свечей горело в избе уже две: одна в горнице, а вокруг другой бабы на кухне посудой постукивали, квашню месили, и зажигать третью около горки с книгами было немыслимо. Тем более при нынешнем устиновском разорении.
Все-таки Устинов поднялся с кровати, пересел к горке. А услышав его движение, из горницы просунулась Ксения:
– Вы, батя, как тут? В потемках?! Может, свету вам надобно?
– И Ксения поставила свой огарочек и ушла, вздохнув робко, негромко.
Очень любил Устинов Ксеньку, из всех детишек она была ему милей душевностью и просто-той. Никогда, бывало, не слукавит, набедокурит чего и сама же бежит-ревет: "Ой, мамынька! Ой, батя! Исделала-то я как - я чашку лазбила! Ой-ой!"
Любил Устинов дочь и сейчас, но какою-то совершенно уже другой любовью, не очень-то понятной и ему, а ей - особенно. На колени ее к себе не посадишь, хворостинкой по заднюшке не поддашь, с ней надобно словами говорить, больше ничем, а какие слова, когда она, хотя и не самостоятельная, и не хозяйка в доме, но всё равно - взрослая баба со своим же, бабьим, а не отцовским умом и понятием? И отцу она не столько уже дочка, сколько мать его внуков. Покуда о внучатах разговор - разговор, а когда не о них, то и нет его вовсе!
...Свет огарочный тлел вхолостую, а светом каким-никаким надо было пользоваться, и Усти-нов взял с горки одну, другую книгу, полистал и вот что в конце концов прочитал, что заставило его приникнуть к строчкам:
И мы молчим. И гибнет время...
Нас не пугает стыд цепей
И цепи носит наше племя,
И молится за палачей...
"Верно-верно!
– вздохнул Устинов.
– Царь Николай пострелял людей в пятом году, а я знал об том и всё одно - за его молился! Он войну затеял бессмысленную, народу положил - миллионы, а я всё молился и молился за его! Полковой поп велит - и я молюсь! Будто не знаю ничего худого за ним!"
Русь под гнетом, Русь болеет.
Гражданин в тоске немой
Явно плакать он не смеет,
Сын об матери больной!
В одна тысяча девятьсот шестом году была напечатана книжка, а стихи сочинены Никити-ным Иваном.
Из простых людей сочинитель, все строчки просто и понятно положил в стихотворение: "Гражданин в тоске немой..."
Два слова всегда вызывали в Устинове замешательство, растерянность: "бог" и "гражда-нин".
Все другие, кроме этих, живые и мертвые предметы, он запросто мог себе представить. Если и не видывал их никогда - всё равно мог. Император либо императрица, толстый французский главнокомандующий Жоффр или морской кит, подводный змей, драгоценный камень необыкно-венных размеров - всё это Устинову было вот тут, рукой достать. Глаза закрыть, чуть подумать - и вот они! Это он помнит, в начале войны прошел слух, что германцы, да и наши тоже, летают по воздуху на аппаратах. Все солдатики хотели тогда поглядеть: как чудо устроено?
А вот Устинов сразу же догадался: без крыльев, без хвоста, без колес, без движка - не полетишь, так что вся эта принадлежность у аппарата должна быть.
И верно - вся она у летательного аппарата оказалась.
Камень бросишь либо пулю порохом из ствола вытолкнешь - они полетят и без этого, но уже назад не вернутся. Для возвращения необходимы хвост и крылья. И колеса: мало на землю опуститься, надо еще в нее не воткнуться, то есть сперва на чем-то побежать по ней. Больше не на чем, как на колесах.
Но "бог" и "гражданин" - те устиновской сообразительности никак не давались. Один - потому что на всем свете он один, никто на него не похож, и он тоже ни на кого. И Устинов как представил бога мужиком-крестьянином и - еще раз - в виде огромнейшего круга, в котором все другие круглешки и палочки и весь белый свет умащивается, так и отступился от дальней-ших о нем рассуждений.
"Гражданин", тот, наоборот, жил на земле в несметном количестве, но сколько ни встречал его Устинов, хоть в генеральском облачении, хоть нагишом в полковых банях, ни разу не пред-ставился ему тем самым, о котором без конца и края он читал в газетках, которым солдатики, да и начальство тоже, с удовольствием стали навеличивать друг друга с весны семнадцатого года. Которым, как бы прихвастывая, любили обратиться один к другому и лебяжинские жители, особенно члены Лесной Комиссии.
Ну хорошо, а вот взять Мишку Горячкина? Каждый про него знает - гад и сволочь,- но вот Мишка тянет руку вверх на собрании, и председательствующий как ни в чем не бывало объявляет: "Слово имеет гражданин Горячкин!" - а потом всё, будто не зная, с кем имеют дело, слушают "гражданина"! Всем понятно: обман. Но сказать, что обман, - никто не скажет. И ведь далеко может зайти. Если Мишка Горячкин - уже гражданин, Игнашка Игнатов - тоже, так почему бы из простых им не сделаться гражданами самыми главными? И не руководствовать Лебяжкой, покрикивать: "У-у-у-бью! По-ожгу!!"? Очень просто: кто сам не умеет жить, тот и рвется изо всех сил учить жизни и всех людей.
А что же останется тогда истинному гражданину, если он все-таки есть на свете? Может, ему останется вечно пребывать "в тоске немой"?
Одно как-никак, а ладно - не по книжкам идет жизнь.
Когда бы все и неизменно жили по одной какой-нибудь книге - по Библии или вот по этой строке о немом гражданине, когда бы следовала жизнь призыву одного хотя бы и самого святого из всех святых - изошлась бы она давно, пошла бы то ли по кудеяровскому, то ли по букашеч-ному и муравьиному, то ли по какому-то совсем неизвестному, нечеловеческому пути.