Комиссия
Шрифт:
Смирновский опять морщился, покусывал губу, а когда Пилипенков кончил, спросил его:
– Как понять? Значит, не дело милиции бороться с самогоноварением? Не ее, а только Лесной Комиссии?
На минуту оторвав глаза от Ивана Ивановича, Пилипенков принял стойку "смирно" и четко, словно рапортуя, ответил:
– Никак нет! Наоборот сказать, исполняем службу со всем старанием!
Стало ясно, что служакой Пилипенков был немалым, имел когда-то опыт службы фельдфе-беля, городового, еще кого-нибудь, и всем было интересно это неожиданное преображение ленивого милиционера, но тут взвился Прокопий Круглов. Обеими руками захватив свою длинную, ни дать ни взять козлиную бороденку, он помахал ею в сторону Пилипенкова и накинулся на него:
– А-а-а,
– Круглов Прокопий победно-диковато огляделся, стукнул брата по плечу и громко продолжил: - Знайте все и зарубите на носу - во какие мы братовья Кругловы есть! Во какие! И не зовите нас на свой суд, а то кабы мы не призвали вас на подсудную скамейку по всей форме и при солдатах с ружьями, да и милиционера Пилипенкова вместях с вами - тоже! Язьвило бы вас! Ты подумай об том, гражданин милиционер, подумай на все свои мозги! А то грех какой: самогонный аппарат! Даже смешно, язьви тебя! Да вовсе не в аппарат надобно глядеть, а в преданность власти - вот во што! Вот она в чем - главная-то мерка! Главнейшая! Остатнее всё - тьфу! Трын-трава и мелюзга! И в энтом никто с нами, с братьями Кругловыми, не сравняется! Никто! Потому мы и не потерпим с тобою, Федотушка, единокровный брат мой, ни от кого и никакого произволу и насилия - во! Мы родную нашу власть на вас призовем - глазом не успеете моргнуть!
– Тут Круглов Прокопий еще раз, еще сильнее вдарил молчаливого Федота по плечу и снова крикнул: Во!..
Откуда что взялось в Прокопии, откуда что?
Снова и снова вспоминали члены Комиссии, что мужик он - темнейший, только и умел, что денно-нощно тянуть из себя жилы на пашне и на ограде. Но как научился нынче разговаривать! Как почуял время!
И опять была в затруднении Комиссия. Она привыкла решать дела тихо-мирно, в чистой, блистающей зеленью фикусов избе Панкратовых и без посторонних глаз. Она выносила реше-ния, а Дерябин со своей лесной охраной как-то и не очень заметно, зато быстро эти решения исполнял.
Теперь же всё было внове, и Дерябин снова растерялся: то ли произнести ответную речь, то ли как следует крикнуть на Круглова Прокопия?
И опять не он, а теперь уже Иван Иванович Саморуков, сперва понюхавши табачку, боком-боком первым поднялся со скамьи, руки взвил над головою и отчаянно как-то не то что загово-рил, а почти что запричитал:
– Дак энто что же за надсмешку такую над собою позволяем нонче мы делать гражданину Круглову? Круглову Прокопию! И над представителем верховенствующей власти, над милицией Пилипенковым - позволяем всенародно то же самое! Он, вишь ли, Круглов Прокопий, предан-ный Верховному правителю, а мы дак - нет, мы - нисколь?! Ах ты гад за это! Да откуль тебе известна наша собственная преданность? Хотя бы моя лично? Либо вот Игнатия Игнатова? Да кому все мы служим, Комиссия, как не Верховному правителю и новой его власти? Откуль у тебя твое самозванство и наглость? А где ты был, гражданин Круглов, когда всё наше обчество делало складчину на доблестную армию Сибирского правительства? Вот хотя бы тот же гражданин Игнатов в ту пору сказал так: "Не жалко от души отдать, сколь могу, рублей!" И дал сколь-то от себя рублей в полных деньгах! А ты, Круглов Прокопий? А твои слова? "А пошла она, доблестная армия, к...!" - вот какие были твои в ту пору слова!
– Иван Иванович! Побойся бога!
– ужаснулся Прокопий, но Иван Иванович бога не побоялся, а повторил громко и раздельно:
– Ей-богу, вот вам, граждане все присутствующие, крест - было сказано Прокопием Кругловым: "А пошла она, доблестная армия, к...!" Вот и Пилипенков подтвердит, при ем были слова говорены!
Пилипенков открыл свой бесформенный с жирными губами рот, сказал "конешно" и улыб-нулся на всю красную физиономию, а Иван Иванович принял торжественный вид, поднял палец кверху и предложил:
– Давайте вот так и подступимся к Прокопию Круглову и запишем в протокол: изъять у братьев Кругловых семьдесят пять штрафных пудов зерна. Изъять, опять же как штрафного, поскольку он им без конца спекулировал и отвозил на ем самогонный котел из собственной избы в братову избу, рабочего мерина. Которого он за спасибочки взял у Савелия Куприянова. Всю энту, а может, и другую, каковая может случиться, штрафную конфискацию передать от лебяжи-нского общества на доблестную армию Верховного правителя!
– И Саморуков осенил себя крестным знамением и сказал еще: - Ну, с богом! Кто - "за"?
Калашников с Игнатием Игнатовым подняли руки, посмеиваясь легко, будто сбрасывая с рук что-то лишнее, Дерябин же примеривался несколько раз, то приподнимая, то снова опуская руку, - произвести Круглову конфискацию, да побольше, ему страсть хотелось, но отдавать конфискованное добро Колчаку не хотелось нисколько.
Он с недоверием, сердито глянул на Ивана Ивановича, а тот подмигнул одним глазком: "Да энто же я просто так! Конфискуем, а после неужто будем отдавать кому-то добро? Хотя бы - и Колчаку? Неужто мы такие глупые отдавать?!" И Саморуков еще раз повторил:
– Ну, с богом! Дерябин поднял руку тоже.
Саморуков и еще сказал Круглову, когда все проголосовали:
– Бога мало, политики много - вот в чем беда! Заполитиковался народ до края! Ить энто надо же - Круглов Прокопий в политику ударился?! Вот бог-то и наказал тебя, Прокопий! Вот и заплатишь семьдесят пять пудов да мерином ишшо заплатишь за политику-то!
А дальше дело пошло без помех - у порубщиков опять-таки было решено конфисковать браконьерский лес и передать его в обменный фонд Комиссии, а Игнашке Игнатову поручено обменять этот лес на школьные принадлежности в степных деревнях. Кроме того, взимался штраф по десять пудов с каждой незаконно срубленной лесины; двум членам лесной охраны, сильно повздорившим друг с другом, был установлен трехдневный срок для примирения; еще решены были некоторые вопросы, а перед тем как приступить к рассмотрению дела по организа-ции лесных промыслов, Комиссия устроила перерыв.
Надо было покурить, сходить до ветра, милиционеру Пилипенкову не терпелось поглядеть, как записано о нем в протоколе.
Игнашка Игнатов очень был восхищен нынешним заседанием:
– Вот говорилось у нас в Комиссии - оторвались мы от массы! Ничуть даже! Глядите - все слушаются нас, все дела нами делаются и улаживаются! Народ - за нас! Вон уже и на заседания к нам люди приходят просто так, поглядеть, послушать, ума набраться!
Рассматривая протокол, Пилипенков тоже остался доволен - ничего лишнего, что говорил о нем Круглов Прокопий, в бумаге не значилось, и Пилипенков, поглаживая себя по короткой, почти несуществующей шее, объяснял Игнашке Игнатову:
– Служба, говорю я тебе, Игнатий, служба, она в действительности кому? Она - сильному, и никому более. Смекай, кто сильнее, тут всё и дело. Слабый - он как? Он сразу же объявляет себя человечеством, а это врака! Врака и даже преступление! Я знаю, я мно-о-го служивал! Кто служивал, тому известно: не хочешь - не ходи в службу, пошел - служи громко и явно, во весь-то свой голос! И тайно тоже служи! Без того и без другого службы не бывает!
Покуда, разинув рот, Игнашка слушал Пилипенкова, председатель Петр Калашников пригла-сил к столу Саморукова, минутой позже - Смирновского, сказал, что надо бы с сего числа официально оформить их как членов Комиссии. После утвердить решение на общем собрании граждан.