Комиссия
Шрифт:
В кухне перекликнулись щеглы, потом закашлялся Гаврила Родионович.
Устинов спросил:
— Как же он тебе не учитель после того, Родион Гаврилович? Он же тебе, сказать, так завещание оставил?!
Смирновский снова сел, положил на столешницу руки, на руки — голову, калмыковато поглядел на Устинова.
— А завещание, Коля, это и есть отказ от человека. И от учительствования. Завещание — это какие по смыслу слова? Это: «Иди!.. Иди один, как хочешь, как можешь, а я остаюсь, отказываюсь. Меня с тобой нету! Вот тебе восток, вот тебе запад — иди!» Но кто же не знает, где восток, а где запад? Все знают! Для кого их нету? Для всех они есть, даже для птицы небесной, даже для мышонка какого-нибудь. А вот как их достигнуть? Как не заблудиться между ними? Вот и я, Коля, так же
— Что ты?! — испугался Устинов. — Да ведь я же мужик, Родион Гаврилович. И дело мое навек мужицкое — пахать и сеять! Вот уж это дело я ни на кого не переложу, клянусь! И дело мое — мой неизменный уговор с самою жизнью: я свое делаю, но за это жизнь пусть со всяким лишком ко мне не пристает. Со всяким лишком я саму-то жизнь понужну прочь от себя! С меня хватит, что крестьянству я — верный подданный, который раз, и раб! Но зато в другом во всем я вольная птица, хочу — иду в Лесную Комиссию, хочу — не иду, хочу — ищу учителя себе, хочу — не ищу никого! И не лишай меня этой моей воли!
Родион Гаврилович улыбнулся. Закинул руки за голову и покачался на стуле из стороны в сторону, не крупным, но сильным и неизменно напряженным телом. И даже засмеялся слегка, негромко, будто бы по секрету, и сказал:
— А никуда ты жизнь от себя не понужнешь, Устинов, — пустое занятие! Ты в нее, в нынешнюю, по уши забрался и вот уже не только пашня и скотина тебе нужны — вот уже и Лесная Комиссия нужна тебе позарез. А поживешь еще пуще того, и война тебе понадобится, поверь мне! Тем более что ты человек способный, рукодельный, и всё-то на белом свете тебе необходимо пощупать, а кое-что так и по-своему переделать. Помнишь, как тебя в пулеметчики готовили: два раза при тебе «максима» собрали-разобрали, а в третий — ты собрал его сам. Тихонечко так, осторожно, будто бы и незряче, и на ощупь, но собрал. Кто этого случая своими глазами не видел — не поверил, в пулеметных-то школах люди этому целые месяцы обучаются! Зурабов не поверил, и я у него пари выиграл, представил ему свидетелей! Ну, а ежели человеку дано вот так чужое дело постигать, значит, он уже не тот, каким сам себе кажется!
Но Устинову в этот миг совсем было не до Зурабова, другое ему вспомнилось, представилось живо, как сейчас: мальчишкой еще уцепился он однажды за конек на крыше и почувствовал — нет больше сил держаться, и неизбежно покатится он вниз, упадет на землю, расшибется, умрет! И покатился, и упал, единственно, в чем обманулся, — остался жив. Ну, в тот раз всё молча происходило, а нынче Смирновский еще и подначивал ему: «Брось, Коля, не держись сам за себя, катись куда-нибудь… Всё равно ведь не удержишься, сил не хватит!» Подначивал и смеялся при этом.
И Устинов обозлился. На себя или на Смирновского — даже не понял. Потому ли, что смятение в себе почувствовал, или потому, что Смирновский смеялся коротко, негромко, но в уверенности, что знает причину своего смеха. Обозлился, покраснел, даже сквозь белые хохлатые волосы проступила у него краснота, он ткнул в лицо Смирновского пальцем и крикнул:
— Не поворачивай меня, Родион, с мужика на немужика! Не смей! Это тебе не простится, на это тебе правое не дано! Ни богом, никем на свете! — Тут Устинов голос сбавил, но зла — нисколько, по-прежнему сердито продолжил: С мужика — на кого-нибудь? Да ни за что! И когда тебе мое мужичество чуждо, то мне, знай это, чуждо твое геройство! Герой — как понимается? Он смело и храбро убивает других, вот как! С великим азартом делает. Простому гражданину — мужику, тому всегда в глаза тычут и укоряют его: ты плохо убиваешь, учись у героя! Но нету же в том справедливости и не может быть! И не сыты ли мы убийством друг друга по самое горло? Ты против братоубийства, знаю, верю, а в то же самое время ты, будто охотник, ждешь момента: выстрелить бы! Только бы понять, кого брать на мушку, а тогда ты будешь брать, да брать безостановочно. Ты чем нынче мучаешься, почему на людях показаться не хочешь, школу строить и то не пошел с народом? Скажу: остановка у тебя вышла — не знаешь, в кого из людей тебе стрелять! Ну и мучайся, герой, сам, а меня, мужика, в свое мучение не обращай! Не смей! Потому от тебя и в окопах солдатики отворачивались — тошно им было от геройства твоего!
Устинов замолчал, тихо стало в избе, щеглята только и щебетали между собой в кухне на своих жердочках, шелестели крылышками.
А замолчавши, Устинов быстро-быстро, судорожно поворошился в своей памяти, сморщился даже весь, и голову сжал руками, и вспомнил: «Как получилось?! Он Смирновскому то же самое ведь говорит, в том же самом его упрекает, что ему говорил, в чем недавно его упрекал Гришка Сухих…» Как получилось?! Неожиданно!
Тем временем Смирновский тоже не сразу, а сначала долго всматриваясь в Устинова, спросил его:
— Коля, — спросил он, — за что ты меня так? За что?! Почему ты меня-то в душу кулаком, ежели жизнь так устроена? Я, что ли, войну выдумал? Я определил, что без рождения жизни не бывает, без смерти — не бывает, без смерти на поле боя — не бывало никогда? И в самом деле — ежели смерти не миновать, то почему бы и не умирать в бою? И разве можно, разве получится, чтобы «Не убий!» взяло верх надо всем на свете, чтобы сила, когда она есть, имела одно только оружие — молитвы? То есть тоже стала бы бессильной? И даже для того, чтобы сказать «Не убий», сначала надо быть сильным, потому что в устах слабого это даже смешно, ни к чему, и все великие люди, которые сказали «Не убий», все писатели, которые это проповедуют, заметь это, Коля, все они народились в государствах сильных, на мир влиятельных!
— Ладно уже, Родион Гаврилович, — сказал Устинов, пристально вглядываясь в лицо Смирновского, замечая, как подергивается на нем нижняя губа, слегка изогнутая вверх, тонкая…
Но Смирновский договорить не дал:
— Нет, позволь, Коля! Я-то не упрекаю тебя за то, что ты пахать хочешь ладно, и хорошо, и аккуратно, почему же мне упрек, что я воевать хочу благородно? С мужчинами воевать, а не с женщинами, детьми и стариками! С теми мужчинами, которые моей войны заслужили, а не со случайными какими-то там? — И тут, в этот миг, Смирновский весь дрогнул, уронил голову на стол и не то проплакал, не то простонал: — Я ведь чего еще боюсь-то, Коля, отчего страдаю: да бог с ней, с войной, а вот смелости и чести не надо будет ни тебе, ни мне, никому, отрешимся мы от них, а чем заменим? Что вместо них? Может, ничего? Может, подлость и бесконечный страх смерти? Отбери у человека смелость и честь, скажи: не нужны они тебе, ни к чему, — а что тогда у него останется?
— Ладно уже, Родион Гаврилович, — снова начал Устинов и закончил теперь свои слова: — Война нынешняя никого не минует. И меня не минует, знаю. И я пойду убивать, когда без этого невозможно сделается. Знаю. А когда обидел я тебя — прости… Дышит она нам в лицо, война, день и ночь зажмуриваться не успеваешь. Себя понять не дает.
Смирновский встал, постоял неподвижно и, закрывши лицо рукою, потом подошел к окну, глядя в запотевшее стекло, еще заговорил:
— Мне почему так трудно от слов твоих, Устинов? Тебя-то я в деле видел, ты храбрый солдат, смелый мужчина. А тут вот ко мне женщина одна приходила. Умная. Красивая. Душевная женщина, и, представь, она вот так же со мной говорила, как ты нынче со мной говоришь. Едва ли не теми же словами. И женщина так говорить вправе. И вправе спросить нас с тобой: а как же нам, мужчинам, нынче должно жить и поступать? По-мужски? А что мы ей ответим с тобою, Устинов?
— Какая женщина? — вздрогнул Устинов. — Какая?
— Панкратова Зинаида. Она и приходила ко мне.
— Как так?
— А книжку спрашивала. Книжку, чтобы доказывала: убийство необходимо и без него нельзя людям существовать! Даже и не поверила, будто у меня, военного человека, такой книжки нет! Что это, Коля, глаза-то у тебя? Очень уж странные?
И они еще постояли в горнице молча и пошли в кухню — Устинов собрался уйти, Смирновский — его проводить.