Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина

Набоков Владимир Владимирович

¹²Отоном.[тв. пад., ед. ч.]. C'esar Automne, или Autonne, ресторатор на Дерибасовской улице, напротив Казино. Пушкин транслитерирует его имя на русском как «Отон».

[XXVII]

Но уж темнеет вечер синий, Пора нам в Оперу скорей: Там упоительный Россини,  ⁴ Европы баловень — Орфей. Не внемля критике суровой, Он вечно тот же, вечно новый, Он звуки льет — они кипят,  ⁸ Они текут; они горят Как поцелуи молодые, Все в неге,

в пламени любви, Как зашипевшего Аи ¹² Струя и брызги золотые… Но, господа, позволено ль С вином равнять do-re-mi-sol?

³Россини.«Россини» рифмуется с «синий». Единственный на моей памяти допушкинский случай рифмовки «синего» вообще — строчка в оде (1775) Василия Петрова (1736–99), где «синий» рифмуется с «иней».

^8–14Это «развернутое» сравнение музыки и шампанского, с его пренебрежительной концовкой, не слишком отличается от «повисшего» сравнения шампанского с «подобием того сего» в главе Четвертой, XLV, или с «любовницей», «блестящей, ветреной, живой», в строфе XLVI той же главы. Шипучее вино провинциальной марки также сравнивается — с «Зизи» в конце главы Пятой, XXXII. Такое частое обыгрывание темы вина и сравнений с ним слегка надоедает.

[XXVIII]

А только ль там очарований? А разыскательный лорнет? А закулисные свиданья?  ⁴ A prima dona? a балет? А ложа, где, красой блистая, Негоцианка молодая, Самолюбива и томна,  ⁸ Толпой рабов окружена? Она и внемлет и не внемлет И каватине, и мольбам, И шутке с лестью пополам… ¹² А муж — в углу за нею дремлет, В просонках фора закричит, Зевнет и — снова захрапит.

⁵ В черновике (2370, л. 68) на полях, рядом с этой строкой написано имя «Монари» (первоклассного итальянского тенора Одесской оперы).

^5–14Речь идет, вероятно, об Амалии Ризнич, урожденной Рипп, дочери австро-еврейского банкира, одной из трех-четырех дам, возлюбленных Пушкина в Одессе. Она умерла в Генуе в мае 1825 г., почти тогда, когда Пушкин (он узнал о ее смерти более года спустя) работал над этими строфами (приблизительно в марте). Мать у нее была итальянка. Муж, Иван Ризнич (или, как он писал на французский манер, Жан Ризнич), — богатый и просвещенный далматский купец, торговавший зерном.

Она, по-видимому, упоминается и в первом черновике строфы XX:

Там хладнокровного <купца> Блистает резвая подруга.

См. также коммент. к главе Десятой, XIII, 3.

Пушкин ухаживал за Амалией Ризнич летом и осенью 1823 г. в Одессе. Его страстная элегия, начинающаяся словами «Мой голос для тебя и ласковый и томный», вероятно, адресована ей. Она родила своему мужу сына в начале 1824 г., а в мае того же года тяжело заболела чахоткой, уехала из Одессы в Австрию и Италию, где и умерла [93] . Ее муж оставался в Одессе и узнал о смерти жены 8 июня 1825 г. Туманский в альманахе Амфитеатрова и Ознобишина «Северная лира на 1827 год» (опубл. в ноябре 1826 г.) посвятил Пушкину пятистопный сонет «На кончину Р.» [94] , датированный: Одесса, июль 1825. Странно, что Пушкин узнал о смерти Амалии Ризнич (от Туманского?) только в июле 1826 г.

93

См.: А. Сиверс «Семья Ризнич (новые материалы)» в «Пушкин и его современники», VIII, 31–32 (1927), 85–104.

94

Он начинается так:

Ты на земле была любви подруга Твои уста дышали слаще роз, В живых очах, не созданных для слез, Горела страсть, блистало небо Юга

В начале 1827 г. Ризнич женился на графине Полине Ржевуской, сестре Каролины Собаньской и Эвелины Ганской.

[XXIX]

Финал гремит; пустеет зала; Шумя, торопится разъезд; Толпа на площадь побежала  ⁴ При блеске фонарей и звезд, Сыны Авзонии счастливой Слегка поют мотив игривый, Его невольно затвердив,  ⁸ А мы ревем речитатив. Но поздно. Тихо спит Одесса; И бездыханна и тепла Немая ночь. Луна взошла, ¹² Прозрачно-легкая завеса Объемлет небо. Все молчит; Лишь море Черное шумит…

Любопытно сопоставить эту псевдоитальянскую ночь — ее золотые звуки музыки Россини (XXVII, 11) и одесских «сынов Авзонии» — с воображаемыми и вожделенными «ночами Италии златой», к которым так вдохновенно взывает поэт в главе Первой, XLIX. Следует также отметить, что глава Первая, L, упоминанием одесской морской набережной соотносится с последними строками окончательной редакции «ЕО». Действительно, самая последняя строка («Итак я жил тогда в Одессе…», которой в рукописи начинается строфа XXX «Путешествия») совпадает фактически с пометой Пушкина к слову «морем» в главе Первой, L, 3 («Писано в Одессе») — это Черное море, которое шумит в предпоследней строке «ЕО» («Путешествие», XXIX, 14) и объединяет линией своего горизонта первые и заключительные строки окончательного текста романа в один из тех внутренних композиционных кругов, другие примеры которых я уже приводил в настоящем комментарии.

[XXX]

Итак я жил тогда в Одессе Средь новоизбранных друзей Забыв о сумрачном повесе  ⁴ Герое повести моей — Онег<ин> никогда со мною Не хвастал дружбою почтовою А я счастливый человек  ⁸ Не переписывался ввек Ни с кем — Каким же изумленьем, Судите, был я поражен Когда ко мне явился он ¹² Неприглашенным привиденьем — Как громко ахнули друзья И как обрадовался я! —

В беловой рукописи (ПБ 18, л. 1 об.).

¹в Одессе.Это последнее слово окончательного текста. Оно рифмуется со словом «повесе» (предл. пад.; см. следующий коммент.), которое в именительном падеже — «повеса» — рифмуется во второй строфе «ЕО» с «Зевеса», в свою очередь, рифмующегося со словом «Одесса» в «Путешествии» [XXII], крайне приятная перекличка под сводами нашей поэмы.

³Забыв о сумрачном повесе.Эпитет «сумрачный» близок здесь французскому «t'en'ebreux». Тип «le beau t'en'ebreux» (красивого и мрачного рыцаря «Бельтенброса», как называл себя Амадис Гальский) был модным образцом для молодых людей в конце 1820-х годов.

^7–9Обратите внимание на резкость переноса:

А я, счастливый человек, Не переписывался ввек Ни с кем…

Одной из причин, среди прочих, высылки нашего поэта из Одессы в июле 1824 г. послужило перехваченное болтливое письмо одному из его многочисленных корреспондентов (возможно, Кюхельбекеру; см. коммент. к строфе [XXXII].

¹³друзья.Место — Одесса, время — осень 1823 г. Два друга (а именно так я понимаю слово «друзья», которое может также означать «наши друзья») не виделись с мая 1820 г., когда Пушкин уехал из столицы в Екатеринослав и на Кавказ, в то время как Онегин отправился в поместье своего дяди, расположенное на полпути между Опочкой и Москвой. История, начавшаяся в главе Первой, завершила полный круг. Читателю следует полагать, что теперь в Одессе Онегин рассказывает Пушкину обо всем происшедшем с тех пор. Остальное доскажет Пушкину его Муза, которую мы встречаем в главе Седьмой, V, 5 и Восьмой, I–VII.