Коммуна, или Студенческий роман
Шрифт:
Да-да. Если вы вспомните себя, то в те чудесные годы, когда вам было семнадцать, все, кто был старше хотя бы на год, казались древними стариками, и вы были уверены, что жизнь после двадцати пяти смысла не имеет. Тридцатилетние считались престарелыми, а сорокалетние – живыми мумиями.
«Зачем уже куда-то идти учиться в двадцать один год? Это же… Плюс шесть. Двадцать семь лет будет, когда закончишь. Ужас! Жизнь прожита, а ты только институт закончил», – быстренько додумала Полина.
– Ну идём! – парень подошёл к ней и взял за руку. – Солдат ребёнка не обидит.
Полина рефлекторно вырвалась. Прикосновения к мужчинам на публике
– Ладно. Извини. Был не прав. Фамильярничать негоже, – он выпустил её ладошку. – Меня зовут Станислав.
– Полина, – опять проблеяла препротивным сопрано наша героиня и густо-густо покраснела. Рука у Станислава была тёплая и сухая.
«Зря я так. Подумают ещё, что смольная институтка, пороху не нюхавшая!»
– Пошли! – она спланировала на октаву ниже и добавила в голос насыщенности. Решительно взяла его под руку и потянула по великолепной лестнице вверх, в первую аудиторию, где мальчишек и девчонок от семнадцати и старше торжественно посвящали в студенты медицинского вуза.
Ах, эта первая аудитория одесского медина! И аудитория одесской анатомки. Ах, эта магия амфитеатров! Эта арена под куполом, храм-цирк и чудеса акустики. Если и стоит поступать в высшее учебное заведение, то только в такое, достаточно старое, где ещё чувствуешь себя сопричастным таинству… А что за таинство в современных зданиях, построенных стройбатом по универсально неликвидным проектам госпиталей для дружественных африканских республик? С их квадратно-гнездовыми, свистящими морозом изо всех углов классами, корпусной мебелишкой, задрипанными конференц-зальчиками и коридорами, больше похожими на тоннели для скрытой передислокации бронетехники… Простите автору минутку ностальгического высокомерия.
Что касается Полины, то, попав сюда впервые в девятом классе на первую лекцию «Юного медика», она подумала, что не так уж и плохо, если что, учиться именно здесь. Влияние архитектуры и интерьеров на неокрепшие умы всё ещё недооценено и является куда более мощным и эффективным воздействием на личность, чем все психологи, вместе взятые, так называемое нейро-лингвистическое программирование и бог знает ещё какая ерунда. Храмы, театры, аудитории… Запах ладана, акустика, скрип мела по огромной пепельно-чёрной доске. Священнослужение, лицедейство, академичность… И никаких комнатушек, флипчартов и текстов от «тренеров», похожих по содержанию и консистенции на переваренную капусту!
Взрослые мужчины, слипшись со своими белыми рубашками, несут что-то о предназначении. Тётки в оплывших морковно-голубых, подчёркнутых густо-чёрным макияжах обмахиваются папочками. Смотреть на это сверху вниз забавно. Ещё интереснее исподтишка озирать свежеиспечённых первокурсников. Кто-то там, пониже, подобострастно внимает ораторам, а тощенький рыжий паренёк в очках даже что-то конспектирует в тетрадочку.
«Он что, записывает эту восторженную чушь?» – подивилась про себя Полина.
Красивая, округленькая, пышненькая, очень хорошо одетая брюнетка, сидящая рядом ниже, смотрелась в зеркальце, придавая своему лицу поочередно то высокомерное, то презрительное выражение.
– Дочка главного врача больницы водников, – шепнул Полине Станислав, заметив, куда она смотрит.
– Очень хорошенькая, – быстро сказала Полина, смутившись, и немедленно уставилась вниз.
– Ага. Роскошная женщина. Мечта поэта. В неё до смерти влюблён один там… из Винницы. В нашей общаге живёт. Хороший парень, только чокнутый. А она играется. И ведь доиграется! Даже не представляет, какой он псих. Наедине с ним такая лапушка. Как только больше трёх собираются, давай его подкалывать, мол, ему одесская прописка
– Станислав, меня это не интересует! – пресекла Полина, хотя ей до жути было любопытно, как именно эта девица играется с психом из общаги.
«Нет уж! Не хватало с места в карьер отхватить в этом театре амплуа женщины-друга. Может, на роковую красотку я и не тяну, но и «своего парня» этим… прецизионным станкам от меня не дождаться!»
Поля вдруг почувствовала себя такой серой мышью по сравнению с разодетой в пух и прах брюнеточкой с тем восточным типом лица, что ещё встречается у исконных чистопородных хохлушек. У неё, Поли, не было ни такой соблазнительно выпирающей груди, ни пудреницы, явно не промтоварного происхождения, ни пухлых пальчиков, унизанных колечками, как у продавщицы ювелирного, когда та для демонстрации покупателю натягивает их на себя с десяток…
«Девочка-мальчик, вот ты кто! Тощая, бесцветная доска. То-то в тебя тот престарелый танцор втюрился. Все они, танцоры, того… Да! Именно как в классической античной литературе…»
– Ну и правильно, что не интересует. У тебя тут скоро свои интересы появятся, – прокомментировал неугомонный одногруппник. – Можешь звать меня Стас. Так меня зовут пацаны. Одесские девочки Стасиком кличут. А дома, в деревне, – Славиком.
Всех, кто был в аудитории, поздравили, посвятили, отослали в библиотеку за книгами и в деканат за студенческими билетами. День был тёплый, сумбурный и весёлый. Полины одногруппники показались ей замечательными, хотя и несколько, в массе своей, глуповатыми. Учась в школе, она полагала, что школьники умнее детсадовцев, студенты интереснее школяров, а взрослые люди дадут фору любому неоперившемуся птенцу. Откуда ей было знать, что в жизни всё не так линейно.
Парни пригласили её в кафе и налили крохотную рюмку коньяку. Пятьдесят граммов. Это была её первая порция спиртного истинной градусности.
Дома ей запрещали пить даже шампанское. Каждый раз, когда за столом собирались гости, мама пресекала любую попытку налить достаточно взрослой уже дочери «газированного вина» двадцатым повтором леденящей душу истории об одной девочке, регулярно выпивавшей в родительском доме шампанское на Новый год, и теперь эта девочка – алкоголичка. Ну, то есть женщина. Падшая женщина-алкоголичка. А всё начиналось с безобидного шампанского. Следом – уже первая сигарета и вообще полный разврат в виде брака и закономерно следующего за ним развода. Все курящие алкоголички несчастливы одинаково, и никаких успехов у них ни в труде, ни в семейной, ни в личной жизни!
Гости не спорили с мамой, а Полина – и подавно. Правда, было дело, лет в четырнадцать она выпила целых два стакана вермута. Но дело было в Ленинграде. Они тогда с троюродной сестрой-ровесницей жили в университетской новостройке на Гражданском проспекте. Дядька был в геолого-разведочной партии. Тётка жила своей жизнью, а Полю и Аню отправили не то с глаз долой, не то охранять новую квартиру с новой же мебелью и прочими материальными благами. От вермута, как апогея независимости, найденного в баре отца кузины – геолога, сперва стало весело, а потом мутно. Девочки сидели на зелёном сукне профессорского стола и болтали о чём-то вечном – о любви, поэзии, театре, о том, чего это «только одного надо» этим «прецизионным станкам и бетономешалкам с розетками», и об арабских языках. О языках говорила преимущественно сестра, причём – сама с собой. Потому что Полину к тому времени уже стошнило, и она стояла под холодным душем, дав себе слово никогда-никогда ничего-ничего крепче кефира не пить.