Коммуна, или Студенческий роман
Шрифт:
Мама была довольна. Правда, узнав, что Полину по какой-то невероятной случайности записали в группу, состоящую из двадцати семи молодых людей мужского пола, отслуживших положенное в рядах Советской Армии, maman устроила истерику и хотела было пойти в деканат. Но тут Полина проявила нехарактерную для неё прежде непреклонность.
– Если ты пойдёшь в деканат, я заберу документы, – заявила она. И мама смирилась. А Полина приобрела прекрасную возможность изучать in vivo неведомые прежде «розетки», «прецизионные станки» и «бетономешалки» в полном объёме. Некоторые начальные сведения она уже почерпнула от преподавателя танцев и пластики театральной студии, но об этом её маме ничего не было известно. Да Полина и сама, если честно, толком ничего не поняла. Кроме того, что это был вроде как поцелуй. А слюнявые губы «куратора» вызвали лишь беспредельное отвращение. С тех самых пор Полин организм завёл хорошую привычку: если ему, организму, конкретный индивидуум мужского пола не нравился, он, организм, реагировал весьма и весьма однозначно – регургитацией желудочного содержимого на свет божий. Говоря проще – Полину тошнило и даже рвало от неприятных ей мужчин. В буквальном смысле. При этом они могли быть красавцами, великолепно пахнуть, быть вежливыми и элегантными, в отличие от этого обшарпанного и зассанного подъезда. Но чтобы хранить величие – великолепие не обязательно. По крайней мере, не всегда.
Дверь
Дверь была величественная. Старая, массивная, двустворчатая, чуть не под самый потолок. С многослойно облупленным разнообразием красок, она, тем не менее, являла собой квинтэссенцию благородства. Даже навешенные по периметру звонки с вклеенными, вставленными, вмазанными фамилиями жильцов не портили её, как не портит настоящего графа тюремное рубище. Где-то под самым потолком, над дверью висела латунная табличка: «Господинъ Козецкий».
«Интересно, что за господин Козецкий такой?» – подумала Полина, внимательно рассматривая дверной наряд. «Марченко» – походя бросала обычная коричневая картонка неаккуратно растёкшимся чёрным фломастером. «Аверченко» – поджав губы, строго сообщала бляха из нержавейки. «Валентина Чекалина» – сухо констатировала каллиграфически заполненная бирка, вставленная в окоём. «Козецкий» – неровный, вырванный из ученической тетради листок извинялся потёкшими чернилами.
«Надо же! Козецкий. Интересно, кто он тому – чопорно-латунному с ятями?»
Тигр зарычал требовательным фальцетом.
– Да погоди ты! – погладила его Полина и тиснула поглубже в карман сумки.
Замок был почти вырван с мясом. Вернее – он был имплантирован в рубцы от ампутированных предшественников. И многочисленные хозяева даже не позаботились о толковом излечении былых ранений на теле самой двери.
«Что, столяры перевелись? Ладно. Не будем в чужой монастырь со своим уставом. Вначале, пожалуй, приглядимся».
Полина провернула ключ в замке, толкнула дверь и вошла. Из темноты на неё кто-то смотрел. Тигр угрожающе зашипел.
Студенчество. День первый
Дверь главного корпуса медицинского института была тяжёлой.
Полина не первый раз входила сюда. Она уже бывала в первой аудитории. И на занятиях «Юного медика», и на вступительных экзаменах. Документы она сдавала здесь – один лестничный пролёт и налево – в учебных комнатах кафедры нормальной физиологии. Дядька со слегка безумными глазами задавал ей строгим (на грани карающего) тоном какие-то нелепые вопросы вроде: «Почему вы решили стать врачом?!!» Разве что лампу в глаза не направлял. Впрочем, этого и не требовалось. Члены приёмной комиссии сидели спиной к огромным окнам. Абитуриенты – напротив. Летнее светило щедро палило прямо в лицо несчастным претендентам на высокое звание студента. На извечный дурацкий вопрос: «Почему?» – очень хотелось дать не менее дурацкий и не менее извечный ответ: «Потому!» Но Поля давным-давно поняла и приняла правила этих лицемерных игр.
– Потому что я хочу спасать людей! Я – гуманист! – ответила она, глядя прямо в безумные глаза вопрошающего. Курс актёрского мастерства в студии при оперетте не прошёл даром. Хотелось отвесить ещё и пионерский салют, но, судя по всему, у этого потеющего в июньском одесском мороке паяца совершенно не было чувства юмора, так что навыки сценического движения он бы не оценил. Достанет с него и сценической речи.
За столами приёмной комиссии сидели очень серьёзные люди, задававшие очень серьёзные вопросы и листающие очень серьёзные бумажки в тонких делах фигурантов.
– Золотая медаль? А кто родители?
– Люди, – ответила Поля. «Ох уж этот мелкий бес сатирической риторики. Заткнись!» Но бес не заткнулся. Он уже вошёл во вкус. – Мужчина и женщина! – уточнила Полина.
Но заметив, что глаза собеседника из слегка безумных становятся невменяемо-бешеными, быстро добавила:
– Учитель. Инженер. Ну, папа ещё и парторг завода. Правда, небольшого. На государственную дачу и персонального шофёра не тянет. Вот! – извинилась она одним махом и за медаль, и за родителей. И за беса.
Дядька взглянул на неё искоса, и в ненормальных глазах отчётливо мелькнула вполне вменяемая смешинка.
«Ага! И ты играешь по этим дурацким правилам! И гораздо дольше меня. Соответственно, и мастерства тебе не занимать, в отличие от какой-то абитуриентки».
Полина хмыкнула, вспомнив этот эпизод. «Ненормальный» позже оказался деканом первого лечебного факультета.
«Всё-таки, есть что-то торжественное в словах «кафедра», «институт». В конце концов, какая разница, где учиться? Главное – кем быть. А это мы ещё не решили. Так что подучиться по дороге не мешает!»
Но одно дело – бывать тут зелёной школяркой, и совсем иное – полноправной хозяйкой – студенткой. Это чувствительный момент. Я бы даже сказала, чувственный: «Полина Романова. Студентка первого курса лечебного факультета». Тут хочешь не хочешь – засияешь, как лампочка. Ей бы и хотелось придать солидности и тяжеловесности выражению лица, да только всё равно – семнадцать, они и есть семнадцать. Именно столько было нашей героине, когда она на правах полноправной студентки толкнула тяжеловесную входную дверь главного корпуса Одесского медицинского института имени Николая Ивановича Пирогова.
Свежепобелённые статуи дружелюбно подмигивали, бюст Гиппократа улыбался во весь рот, а высокий симпатичный парень махал Полине рукой:
– Седьмая группа, первый лечебный! А ты?
– И я седьмая, первый, – неожиданно для самой себя пискнула разулыбавшаяся было Полина, но тут же максимально возможно нахмурилась.
– Тогда пошли! Я тебя со всеми познакомлю. Мы с пацанами на подготовительном отделении вместе были. Так что уже, считай, родственники. А ты, по всей вероятности, та самая единственная таинственная Романова? – он прищурился, продолжая улыбаться. – Ну, ты нас не подвела. А то мы уже волновались – одна девушка в группе всё-таки. Могла оказаться и… в общем, партия нас бережёт!
«Издевается!» – пронеслось у Полины в голове. Никто, не считая мокрогубого танцора, не говорил Полине, что она красива. «Ну, друзья брата не в счёт – они – чтобы его не обидеть. Папины приятели – тоже. Мама всегда мне говорила, что у меня длинный нос и нестандартная фигура. Ни фига не Таис Афинская. Скорее древнегреческий мальчишка-подросток для запрещённых карательной психиатрией утех. Одноклассники тоже не считаются – они слишком давно меня знают, привыкли и к длинному носу, и к широким плечам, и к отсутствующему заду. И, если вспомнить, то всегда более тяготели к широкозадой, узкоплечей Таньке с сиськами, а вовсе не ко мне – совсем без этих самых сисек!.. Постой. А чего это он такой… бронеподросток? Вон мои одногодки в фойе сбились – боятся и бравируют. А-а-а, ну да. Подготовительное отделение. Туда вроде только после армии. Значит, господа старше меня как минимум года на четыре. Боже, какие старпёры!»