Коммутация (сборник)
Шрифт:
— Да, — тихий вздох.
— Сколько времени после суда вы находитесь в одиночной камере для смертников?
— Не знаю… Несколько лет… — еле слышный выдох.
— Какое сейчас время года?
— Не знаю…
— Сейчас август, вы находитесь в камере смертников пять месяцев. Экспертиза признала вас полностью вменяемым, ваше дело пересмотру не подлежит. Как вы думаете, когда приговор будет приведен в исполнение?
— Сейчас…
— Не торопите события. Скажем так — в любой момент. Но у вас есть маленький шанс выйти на свободу.
На пленке послышался шум, какое-то движение и снова судорожный вздох. Затем тот же самый властный голос продолжил:
— Мы вам предлагаем участие в эксперименте, который имеет большое значение для науки. Как вы знаете, времена тайных экспериментов
— Д-да, я все… все понимаю.
— С вами тут же произойдет несчастный случай, у нас шутить не принято, — в голосе человека опять послышалась еле заметная усмешка. — Мы вам предлагаем честную сделку, выгодную и для нас и для вас. Вопросы есть?
— Ка… Какой у меня шанс остаться в живых?
— Крайне небольшой, как вы наверно и сами догадываетесь. Впрочем именно это мы и проверяем. Должен сказать, что все сорок три предыдущих испытуемых погибли.
— Это… новый яд или оружие?
— Э… То, что я сейчас скажу, вас удивит.
Я протянул руку и щелчком остановил кассету. Наступила тишина, только где-то вдалеке на грани сознания еле слышно, но глубоко и протяжно дышали ленты воды в кухонной батарее. Нет, это не то, совсем не то, совсем не то, что я ожидал.
Я вновь заглянул в красный желудок Егорова «дипломата». На бархатных ворсинках лежала перевариваясь сброшюрованная папка машинописных страниц, пьяно-мутный полиэтиленовый пакет с дольками неочищенного чеснока, точный брат-близнец того пакета, который я видел в больнице, и запечатанный конверт из посеребренной бумаги, наподобие той, в которую упаковывают чай. Я решительно протянул руку в резиновой перчатке и взял конверт. Он поскреб пузом по ворсинкам, словно боясь вылезать из уютного нутра «дипломата» на яркий свет, но все же в конце концов оказался в моей ладони, слегка трепыхаясь. Я осторожно оторвал кромку и из конверта выпала маленькая картонка. На ней крупным шрифтом был напечатан текст. Я пробежал его глазами:
На столе стоял кувшин с таинственным содержимым: его привезли в ящике от апельсинов, формой он напоминал горшок для меда, когда по нему стучали, он звенел как старый ключ от дверцы, он был цвета лука, ярко изумрудный, его изготовил наверно самый лучший кувшинщик в мире.
Начиная описывать голову, хочется сказать о бороде — хорошая борода должна стелиться как ковер, а драть с нее волосы нипочем не надо. На голове бывают также уши, они торчат как два чебурека. Внутри головы бывает черте-что, например опилки. Нос бывает длинный и деревянный. На голове часто что-то растет, иногда даже зелень. Разные бывают головы, страшные — соломенные, железные. Еще железяки бывают на спине, но к теме головы это не относится.
Я недоуменно перечитал текст еще раз и подумал что у него есть по крайней мере одно неоспоримое свойство — он не вызывал абсолютно никаких ассоциаций, зато производил полное впечатление механической вычурности и грубой нарочитой искусственности. Мне даже на миг показалось, что во рту появился металлический привкус. Как только я подумал об этом, под языком нацедилась лужица слюны. Я сглотнул. И еще мне показалось, что в удушливом воздухе повеяло каким-то ароматом далекого забытого детства, даже скорее не самим детством, а его неизбежными атрибутами — садами, яслями, детскими больницами — окриками воспитательниц, скамейками, хлоркой, подгорелой кашей и игрушками из грубого жирного пластика. Несомненно очень странные вещи лежали в «дипломате» Егора. Я тряхнул головой, запихнул картонку обратно в конверт и отложил подальше вперед на липкий пластик кухонного столика.
Егор перевелся к нам из другой школы, когда наш 8-Б получил название «гуманитарного». Мы сразу с ним нашли общий язык. Родом из старой профессорской семьи, Егор был очень начитан и была в нем какая-то взрослая степенность, не свойственная пятнадцатилеткам. Несмотря на это, он, как и я, слушал тяжелый рок и ходил в цветастой майке с острыми черепами. После школы мы вместе подали документы на факультет журналистики. Как ни странно, Егор не прошел по баллам. Вероятно тут действовали какие-то суммы мелких случайностей, потому что предметы Егор знал лучше меня. Для Егора это стало ударом — мощным, но незаметным для окружающих. Он даже хотел уйти в монастырь или поступать в духовную семинарию. По счастью эту идею он быстро оставил, зато увлекся какими-то сектами, стал общаться с сатанистами и по-моему начал пить. Точно сказать не могу, потому что нагрузка у нас на первом курсе была сильная, и я не видел Егора несколько месяцев. Объявился Егор в конце следующего лета — безукоризненно постриженный и веселый, он рассказал, что поступил в исторический. С тех пор мы с ним стали общаться чаще.
Егор погрузился в изучение африканских культур, учил суахили, не переводя дыхания бегал по библиотекам и рассказывал о каких-то магических ритуалах старинных племен и прочей ерунде. Одно время он вообще не мог говорить ни о чем другом, кроме наговоров, заклятий, молитв и мантр. Не очень понимаю как это согласовалось с его учебой в институте, но по-моему ему удалось в конце концов найти руководителя и специализироваться то ли на истории Африки, то ли на филологии африканских наречий. Попутно Егор увлекся компьютером и тут мы конечно нашли общий язык.
Шло время, я окончил журфак, поработал корреспондентом в разных не очень крупных газетах, пробовал писать серьезную прозу, но без успеха, в конце концов устроился в обычную школу учителем литературы, а подрабатывал переводами, благо французский я знал хорошо.
Егор сразу после окончания института был распределен в какое-то закрытое военное учреждение, его рекомендовал туда руководитель. Сначала я даже решил что он пошел в разведку, ведь специалистов суахили очень немного, а должна же быть в стране и африканская разведка? Но через некоторое время Егор рассказал кое-что о своей работе. По его словам, спецотдел занимался шаманством — разнообразными заклятиями, проклятиями и прочей чепухой. Несколько раз Егор летал в длительные командировки — то ли в Уганду, то ли в Никарагуа, то ли в ЮАР. Не очень себе представляю как происходил обмен опытом между майором российского военного института (а Егор по своей линии дослужился до майора) и местным шаманом ободранного племени. Однако квартира Егора неустанно наполнялась какими-то погремушками, стручками гигантских акаций, бубнами, масками, перьями, и в конце концов превратилась в подобие краеведческого музея, к досаде Инги, жены Егора, которая со смехом жаловалась что муж не разрешает ей вытирать пыль со своих штуковин.
Я часто бывал у них дома и Егор выкладывал мне свои мистические теории. Очень странное это было зрелище — высокий, стройный майор в штатском, восседая в шлепанцах на кожаном кресле и поглаживая рукой лежащий на столе закопченный череп (этот ископаемый сувенир Егор раздобыл еще во времена юности, когда увлекался сатанизмом), рассказывает о том, как далекие шаманы лепят из воска фигурку врага и протыкают ей иглой руку, после чего у врага отсыхает рука… По-моему он в это сам верил. Я совсем уже было решил, что у себя в институте они только и занимаются обсуждением этих баек, но потом узнал от Егора, что от изучения шаманских обрядов и снадобий они получают практическую пользу — например разрабатывая «наркотики правды». Сам Егор к тому времени прошел какие-то спецкурсы и превосходно разбирался в химии, особенно в лекарствах. По моему его новой специальностью были как раз наркотики, он мог часами рассказывать про яд кураре, скополамин, тетродотоксин, про жаб, змей, рыб, жуков и прочую нечисть.