Комната невесты
Шрифт:
В меньшей мере, но это касалось и девушек...
Так вот: женишок был семипудовый, а невеста - в плотно облегающем платье с вышитыми кистями рябины - тонкая и гибкая, как рябиновая ветвь. Ее руки с нежно светящимися розовыми короткими ногтями дремали на пухлых плечах избранника. И фата просвечивала розовым, затуманивая лицо.
Я дождался, когда невеста легким движением рук откинула на волосы фату и сказала мягко, певуче:
– Милый, только не обижайся, но я устала от грохота. Можно, я немного отдохну? У себя, ладно?
– Тебе нельзя уставать сегодня, - хохотнул он и обнажил частокол белых узких зубов.
–
– Я отдохну чуть-чуть. Минут десять-пятнадцать.
Ведь впереди целая ночь, - отвечала она и вновь опустила светящееся облачко фаты. Тут я заметил в темном углу, где оркестр, овальную дверцу и буквы полукругом, тот же цветной вензель, что и на входе:
Комната невесты
К этой двери и поплыло платье с рябиновыми кистями, а женишок потопал к столу, где его встретил разбитной собрат с чашей амриты и присловицей, сопровождаемой подмигиваньем: "Жених и невеста поехали за тестом, тесто упало, невеста пропала". Оркестрик бесновался уже без ведьмы. Поскрипывающий робот вновь открыл мне ту же дверь. Я спустился с крыльца и обогнул терем. Вишни начинали свое шествие на холм прямо от черных угловых окон. Под ногами дрожала от сырости трава, приникала к земле в поисках последних капель тепла.
Я встал под молодую вишню перед оконцем. Блеснуло за стеклами сияньице фаты. Невеста раскрыла створки, но не сразу, потому что искала на ощупь задвижку, а включать свет ей, наверное, не хотелось. Она склонилась перед распахнутым окном, положила руки на пылающий лоб и так замерла.
– Гори, гори ясно, чтобы не погасло, - прощебетал я голосом ласточки.
Невеста подняла голову, опустила руки на подоконник, пристально вглядываясь в сад. Потом сказала шепотом:
– Кто-то из наших навострился говорить по-птичьи.
Никак Алена Седугина.
– Она вздохнула.
– А может, показалось...
– В небе солнце показалось, как коврижка, разломалось, - протенькал я синичкой и, когда невеста изумленно раскрыла глаза, добавил своим голосом, спокойно, чтобы не напугать: - Совет да любовь, прекрасная невестушка.
– Спасибо, - отвечала она, хотя и вздрогнула.
– Вы кто? Голос такой старый, и в саду ничего из-за туч не видно. Только контуры вишневых деревьев.
– Вот вишни и спрашивают невесту. Скажи: твой это суженый?
– Мой суженый?
– задумалась она.
– Чей же еще?
– На веки вечные? До смертного часу? Единственный в мире?
– Зачем вы так любопытствуете?
– сказала невеста и смутилась.
– Вишни тебя пытают: это он? Единственный? Во все времена?
– В какие во все?
– Была же ты в мыслях невестой в далеком прошлом? Ну хоть при Иване Четвертом, хоть при Великом Петре? Конечно, была. И в просторы грядущего мысли о суженом посылала?
Она задумалась.
И тогда - запястье левой руки к плечу, ладонь на отлете - я высветил на ладони полусферу - подобие опрокинутой хрустальной чаши. За стенами чаши венчал светел месяц свод звездных покойных небес, и струилась, блестя перекатами, древняя Нара-река меж хмурого воинства елей по берегам. И вызванивали железными боталами кони в ночном, и лучина теплилась в избушке с краю деревни, на взлобье холма, на полугорке, возле реки. А за горою, за выпасом, на поле средь озимых стоял отрок в лаптях, в портках и рубахе холщовой почти до колен.
– Встану я и пойду в чисто поле под восточную сторону, - причитал отрок.
– Навстречу мне семь братьев, семь ветров буйных. "Откуда вы, семь братьев, семь ветров буйных, идете? Куда пошли?" - "Пошли мы в чистые поля, в широкие раздолья сушить травы скошенные, леса порубленные, земли вспаханные".
– "Подите вы, семь ветров буйных, соберите тоски тоскучие со вдов, сирот и маленьких ребят - со всего света белого, понесите красной девице Марине в ретивое сердце, просеките булатным топором ретивое ее сердце, посадите в него тоску тоскучую, сухоту сухотучую, в ее кровь горячую, в печень, суставы, чтобы красная девица тосковала и горевала по мне, рабу божьему Ивану, все суточные двадцать четыре часа, едой бы не заедала, питьем бы не запивала, в гульбе бы не загуливала и во сне бы не засыпывала, в теплой бане-паруше щелоком не смывала, веником не спаривала, и казался б я ей милее отца и матери, милее всего рода-племени, милее всего под господней луной..."
Точно туманом подернулась чаша. А когда прояснилась сызнова - сидели уже жених и невеста на вывороченном тулупе за столом свадебным, и дружко-затей;!ик щелкал бичом за стеной, молодых от чар оберегая, и в сеннице, где им предстояло впервые возлечь, калену стрелу утверждали уже в изголовье, и, прежде чем чашу заздравья испить, величали сватья молодых, предрекали богатство и счастье, и похаживал возле сенницы бородач востроглазый, поигрывая топором: "Эге-гей, сила дьявольская, берегись, к молодым жавороночкам нашим - не подступись!" Но не боров семипудовый лобызал свет-невестушку в сахарные уста, не про него стрела утвердилась и топорик на клонящемся солнце лучами играл. Другому судьба нагадала медвяную выпить росу.
Другому счастливцу, другому...
Ах, на Наре то было, на Наре, на тихоструйной реке.
– Да как вы это делаете?
– раздался ее испуганный голос.
– Там у вас на ладони, дедушка, я. Хоть и маленькая, но живая... Так про этот, что ли, сюрприз намекал мне Боря? Почему вы ни слова в ответ? И зачем погасили... ну... эту... хрустальную?..
– Что ответишь, невестушка, вишням?
– спросил я.
– Погодите, закрою комнату на ключ, - отвечала она заговорщицким шепотом, и до меня донесся стук каблучков.
– Ой, она уже заперта, - в раздумье сказала она, возвратясь к подоконнику.
– Хотя вроде бы я не закрывала...
Именно сейчас тот, кто сидел за рулем элекара, убедился, что к самолету безнадежно опоздал, и, глядя в почти прильнувшее к земле небо, предвидел крупные неприятности со стороны зловредного Куманькова.
– Кто вы?
– спрашивала невеста с вытянутой над подоконником рукой, как бы придерживая незримую занавеску и силясь меня рассмотреть.
– Я заметила волосы до плеч, спутанные и седые. Кто вы, дедушка?
– Стерегущий вишню, - сказал я.
Она сразу обрадовалась.
– Значит, здешний сторож? Я слышала, ваша профессия вымерла еще в прошлом веке. Теперь повсюду электронные стражи.
– Я не электронный.
– Наверное, нет... Отчего вы ни разу не взглянули себе на ладонь... ну, там... где мы с Иваном... в стародавнее время... как я девочкой еще мечтала...
– Мне не надо туда смотреть, - сказал я.
– Почему, дедушка?
– На правду, как и на солнце, во все глаза не глянешь.