Комната смеха

Данилова Анна

– Что у тебя пропало?

– Сумка, мобильник… Денег в сумке почти не было, так, мелочь одна…

– Мобильник… Так я и знал! – Глаза Германа сверкнули, и на щеках выступил румянец. – Мобильник! Я нашел твой мобильник, я видел его! Ведь он отличается от остальных, если ты помнишь…

И я вспомнила, что Герман знал кое-что о моем мобильнике, чего не знал никто другой. Ведь именно он в прошлом декабре, накануне Нового года, скачал из Интернета рисунки к панелькам и раздаривал всем налево и направо. Мне, к примеру, он подарил цветную панельку с тропическими бабочками, а в углу сам, собственноручно вывел маркером сердце, пронзенное стрелой. Такой панельки не было ни у кого в нашей фирме. И вот сейчас он говорил нечто такое, что в корне меняло дело. Он где-то видел мой запоминающийся мобильник. Но где?

– Герман, я тебя сейчас убью… Где ты его видел? Где?

– У Фефера.

Фефер – фамилия нашего шефа. Фефер Борис Моисеевич.

– У Бориса? Но этого не может быть.

– Тогда вспоминай, может, ты оставила его у него в кабинете перед тем, как выйти в тот день отсюда?

– Герман, – я затянулась сигаретой и подумала, что мне все

это снится, – ну что такое ты несешь? Как это я могла оставить свой мобильник у Фефера? С какой стати? Я что, хожу к нему в кабинет? Да я не помню, чтобы он когда-нибудь вызывал меня к себе. Вот и сегодня заглянула к нему (сама не знаю, как это получилось!) только для того, чтобы спросить, не видел ли он тебя. Понимаешь, я кожей, сердцем, всем своим нутром чувствую, что он хочет меня уволить… Да, вот еще что. Он, представляешь, спросил меня, не поймали ли того… Потом еще что-то насчет премии сказал… Герман, где именно ты видел мой мобильник?

– Говорю же, у него, но только не в кабинете, а в комнате отдыха. У него же там еще один компьютер стоит. Так вот, он стал глючить, отключается и все такое, словом, я сказал, что ему надо заменить видеокарту. Понятное дело, что я был в этой комнате, сидел долго, работал… И вдруг увидел твой телефон. Он торчал из внутреннего кармана пиджака, который висел в шкафу. Дверца была открыта, а пиджак висел не на плечиках, а на крючке, словно он повесил его впопыхах. Я увидел часть изнанки пиджака, внутренний карман… Понимаешь, телефон, как шариковую ручку, зацепили за край кармана, или же он зацепился сам. Но я увидел твоих бабочек… А как увидел, так понял, что не успокоюсь, пока не подойду и не рассмотрю поближе. Я сначала подошел к двери, чтобы убедиться, что Фефер находится довольно далеко от комнаты отдыха, и только после этого осмелился подойти поближе и даже взять в руки телефон. Валентина, это твой мобильник, даю голову на отсечение. Там же, если ты помнишь, есть сердце, пронзенное стрелой, я сам тебе его нарисовал красным маркером. Но для достоверности я просмотрел меню и, когда увидел слово «Mama» и соответствующий ему длинный номер с кодом 3832, заглянул в свою записную книжку и обнаружил, что это код… Новосибирска. Ведь твоя мать живет в Новосибирске?

– Да… Это мой телефон. И он у Фефера? Послушай, Герман, мне надо срочно позвонить…

Но, тут же вспомнив о том, как я рассталась с Вадимом, я передумала звонить кому бы то ни было. Фефер. Подумаешь, мобильник! Ну и что? Он мог найти его на улице. Но на какой улице? Уж не на улице ли Бахрушина?

– Послушай, Гера, может, мне прямо спросить у него, каким образом в кармане его пиджака оказался телефон?

– Конечно, его могли подкинуть, чтобы подставить его… Но тогда почему же он никому не сообщил о находке?

– А если бы ты, к примеру, нашел мобильник, ты что, сразу же потащил его в милицию?

– Не знаю… – растерянно проговорил Герман. – Вообще-то, ты права. Скорее всего, я оставил бы его себе. Ведь он же денег стоит. Но у Фефера и так много денег, он может позволить себе хоть сотню мобильников.

– Посуди сам, разве наш Борис похож на убийцу?

– Ты так говоришь, будто знаешь, как могут выглядеть убийцы… Убийца – такой же человек, как и мы с тобой. Так что там с твоим ключом?

– Его нет. Может, уборщица его куда-нибудь убрала, не знаю… Ты поможешь мне открыть? У меня в столе диски, конфеты… Хотя это сейчас не так уж и важно. Мобильник, вот что занимает меня сейчас больше всего.

– А диск?

– «Живые человечки»? – Я выдавила из себя улыбку. – У тебя он с собой?

– В кармане куртки. Пойдем, я открою тебе твой стол, а потом принесу диск…

Я вышла на улицу, когда у всех начался обеденный перерыв. Перед глазами стоял Фефер, убивающий Баську… То, что он мог бы попытаться изнасиловать нас обеих, не укладывалось в голове. Конечно, надо было позвонить Вадиму, но я не могла заставить себя сделать это. Мне предстояло провести вечер в полном одиночестве дома. Возможно, перед телевизором, но не перед экраном компьютера – Герман оставил диск дома, но обещал занести часов в девять вечера. А жаль, эта невинная игрушка надолго отвлекла бы меня от реальной жизни, избавила бы от кошмара.

Перед тем как отправиться к метро, я зашла в гастроном, тот самый гастроном на Арбате, где в день встречи с убийцей покупала датское печенье и шоколад, и, лишь выйдя оттуда, отчетливо вспомнила, где и как мы в тот вечер встретились с Баськой…

Глава 30

Валентина звала ее Баськой. Хотя на самом деле ее звали Катей. Девушка, от которой невозможно было отвести глаз. Она стояла, залитая солнечным светом, и волосы ее словно полыхали огнем. Ослепительная улыбка открывала ряд чудесных белых зубов. Она смеялась беспричинно, громко, заразительно, так, словно она – самая счастливая, словно ей легко и весело жить в этом мрачном, полном мерзостей мире. Точно так же смеялась и та женщина, которая до слез, до истерики хохотала над его мужской несостоятельностью. Он уже не помнил, как ее звали, кажется, Татьяной. Она была пьяна, когда раздевала его, когда целовала его в губы и просила, чтобы он… ее… Да, она сказала это слово, грубое, емкое и режущее слух невинного подростка. Тогда еще невинного. Она повторяла это слово много раз, возбуждая его, заводя, зажигая, и он ничего не мог поделать, не мог сбежать, не мог не остаться с ней в комнате, где она заперла его от гостей, от веселой и пьяной свадьбы. Он даже не помнил, чья это была свадьба, зато помнил, как Татьяна, его соседка по столу – красивая, пышная, крепкая женщина с полной грудью и сладким запахом тела, – выпив слишком много, притянула его к себе и шепнула в ухо: «У них своя свадьба, а у нас – своя», – и увлекла за собой в какую-то дальнюю комнату большого частного дома, в тишину, в спасительный полумрак. Там, скрытые от глаз людских, они почувствовали себя свободно и раскованно. И там же он впервые увидел пьянящее женское тело, тяжелые груди,

крепкий округлый женский зад, нежные шелковистые колени, мягкий белый живот и черный, похожий на замутненную стрелу, треугольник жестких волос; и стрела эта указывала ему направление… Женщина, схватив его за голову, притянула к своим коленям, которые сразу же разомкнулись, как лепестки большого, горячего цветка, и он утонул в жарком женском тепле, как в молоке. От запаха женщины он перевозбудился и долго не мог взять в толк, что же от него требуется. Он, распаленный, прикасался к женщине так, как если бы боялся обжечься. А она смеялась, смеялась так, что он почувствовал от этого смеха, как от ударов, реальную боль в теле, в том месте, которое у него полыхало огнем. И лишь когда нежный и прохладный женский рот остудил его и он судорожными движениями освободился от накопившейся в нем мужской энергии, его охватило чувство, похожее на ненависть. Ему вдруг захотелось разорвать рот женщины руками, разорвать всю женщину пополам, чтобы только не слышать ее ненормального и убивающего его смеха… Она, расслабленная, бесстыжая, нахальная и хохочущая, требовала от него какого-то конкретного действия, чего он никак не мог произвести в силу своей невинности и незнания. Сексуальные отношения между мужчиной и женщиной в его представлении сводились к поцелуям и прикосновениям. Живущий в большом городе, но страдающий от одиночества, истинная причина которого крылась в нем самом, он мало что знал о той общей цели, ради которой женщина или мужчина соблазняли друг друга, прикасаясь друг к другу. Те книги, которые могли бы просветить его в вопросах пола, в особенности эротические романы, где все вещи назывались своими именами и механизм физической любви было невозможно не понять, после прочтения первых же страниц вызывали в нем желание, и он воспринимал это желание как болезнь, выражавшуюся в непонятном зуде, в физическом страдании, выхода которому он не видел. Понимая, что он не такой, как все, что его тело слишком болезненно реагирует на присутствие женщины, а тело неподвластно рассудку, он постепенно начал воспитывать в себе отвращение к женщинам. Он не желал подчиняться им и считал вселенской несправедливостью такое положение вещей, при котором женщина в силу своего природного устройства была всегда готова для любви, а мужчине бесконечно, на протяжении всей своей жизни приходится доказывать это.

После неудовлетворенной им Татьяны, которая в пьяной злости наговорила ему много оскорбительных слов, у него были и другие женщины. Но и с ними, вступая в близость, он внушал себе мысль, что использует их лишь для своих физиологических, чуть ли не гигиенических целей, как медицинскую склянку, которую после использования следует выбрасывать в посыпанный хлоркой помойный бак. Цинизм разросся в нем пышным цветом и уничтожил все то, что могло бы при встрече с достойной его девушкой превратиться в светлое и нежное чувство.

Настало время, когда его ненависть к женщинам и желание понять, в чем же заключается их сила, приобрели такие изощренные формы, что ему захотелось испытать на себе, каково это – быть женщиной. Он купил на рынке платье, женское белье, принес домой и надел все это на себя, встал перед зеркалом и вдруг… испугался той женщины, что предстала перед ним во всей своей неожиданной привлекательности. Пышные формы, нежный румянец на щеках, блеск в глазах… Увеличив грудь посредством поролона, нарумянив еще больше щеки, припудрив нос и накрасив губы, он добился того, что внешне ничем не отличался от женщины. Единственным, что могло бы выдать его пол, по его мнению, была растительность на лице и шее. Но с этой проблемой он научился справляться без особых усилий. Он смотрел на эту толстую бабу в зеркале, поднимал ей подол и возбуждался при виде своих же собственных круглых коленей, обтянутых прозрачными чулками. Но наибольшее возбуждение он стал испытывать на улице, когда к нему на том же рынке пытались приставать темпераментные грязноватые кавказцы, когда пытались ухватить за зад, ущипнуть, сказать что-то жаркое и нахальное прямо в ухо. Тогда он понимал, что быть женщиной проще, чем мужчиной, и желание восстановить справедливость и наказать женщину за это толкало его на насилие. В общей сложности он изнасиловал около двенадцати девушек и женщин. Причем каждую будущую жертву изучал долго, прежде чем решиться напасть на нее. Излюбленным местом его стал подъезд старой пятиэтажки, расположенной в квартале от того дома, где жил он сам. При выборе женщины учитывались всего лишь два фактора. Первый: он ненавидел эту женщину, потому что она громко и много смеялась. И второй: она в силу своего характера или семейного положения должна была сделать все возможное, чтобы скрыть произошедшее с ней. Все эти женщины жили поблизости, а две в этом же доме. Схема была предельно проста. Он, одетый во все женское, под разными предлогами заманивал женщину в подъезд, в особое место, именуемое в народе «колясочной», которая только в этом доме почему-то запиралась на ржавый засов и в которой дворничиха хранила щетки и ведра. Доставал газовый баллончик и выключал свою жертву. И после этого делал с ней что хотел… Потом, спустя час или больше, после того как женщина приходила в себя и выбиралась из подъезда на улицу, он следил за ней из окна подъезда дома, расположенного напротив. Ему доставляло удовольствие видеть, как страдает эта хохотушка, как, держась за живот и едва переступая ногами, медленно двигается в сторону своего жилища. После каждого такого случая ему приходилось сжигать ту женскую одежду, в которой он нападал на жертву, и покупать другую, чтобы его не узнали.

Несколько раз на него находило просветление, ему хотелось нормальных отношений, семьи, детей. И тогда он обращался за помощью к психологам. Как правило, его внимательно выслушивали, задавали вопросы, и каждый раз он сознавался себе в том, что не готов отвечать на них искренне. Ведь тогда ему пришлось бы рассказывать о том, что он нередко носит женскую одежду, что он изнасиловал уже несколько женщин, за что его могли бы привлечь к уголовной ответственности и посадить в тюрьму, где с ним расправились бы по своим жестоким законам, после чего он умер бы униженный, опозоренный, изуродованный…