Комплекс Ди
Шрифт:
«За мной и так гонятся сыщики, для полного счастья не хватало только лоло!» – подумал Мо.
Страх закрался ему в душу. Он опасался за доллары, спрятанные в потайном кармане трусов. Величественный, поэтичный ночной пейзаж, проплывавший за окном, вдруг показался враждебным. Чужая страна подступала со всех сторон. Горы оцепили горизонт, вздыбленные, остроконечные, все как одна похожие на балахоны лоло: черные, серые или темно-коричневые. А на переднем плане призрачными тенями мелькали леса, болота, ущелья и словно бы бросали на Мо взгляды, полные самой лютой ненависти – ненависти к чужаку. Даже редкие огоньки в разбросанных по горным склонам или зеленым долинам деревушках, казалось, горели злобой.
Скорее! Скорее! Хоть бы поскорее
Соседи о чем-то заспорили. Он встал и вышел в тамбур покурить.
С первой же затяжки он почувствовал, что без переднего зуба сигарета курится как-то совсем не так. Не тот смак, не хватает тонкости и сладости. Дым, вместо того чтобы просочиться сквозь зубы и разлиться во рту, лаская язык и небо, струей ворвался через дырку и, не успев оставить никакого вкуса, проскочил в горло. Из широкого устья рот превратился в канал, водопроводный кран, печную трубу.
В тамбуре его никто не видел. Он развернул салфетку, достал свой зуб, нащупал его место между двумя другими и вставил, погрузив корень в десну. Чудесным образом зуб удержался. А дырка исчезла.
Совсем другое дело! Мо курил маленькими затяжками, наслаждаясь вкусом «Мальборо», как изысканным блюдом. Рядом хлопала на ветру дверь уборной (какой-то растяпа забыл ее закрыть), и откуда тянуло вонью. Но ничто не могло испортить Мо удовольствие от курения. Поезд опять въехал в туннель, в вагоне на минуту отключился свет, и в темноте Мо увидел красную искорку. Он тут же узнал ее – то была первая в его жизни сигарета. Он выкурил ее в тринадцать лет. Нет, в четырнадцать. Окурок «Цзинь ша цзян» (что означает «Река золотого песка» – была такая марка, по тридцать фэней пачка). В честь этого знаменательного окурка он написал тогда довольно неуклюжее, высокопарное стихотворение, которое помнил по сей день. Называлось оно «Очкарик».
О первое лобзанье Упругой ягодицы… В февральской тьме мерцает Река золотого песка.Гулкий перестук колес в туннеле, радость от починки рта, приятные воспоминания о далеком детстве… Мо разнежился и не заметил, что снова загорелся свет. Вдруг за спиной его раздался женский голос:
– Здравствуйте, господин Мо!
Все оборвалось. Все застыло в испуге: дым, поезд, тело и мозг Мо. «Вот и конец, это сыщик», – подумал он, почти теряя сознание.
Голос повторил приветствие, к нему приметалось какое-то звяканье. Что это? Связка ключей? Нет, наручники! «Боже мой! Я весь взмок. Бедное мое сердце не выдержит!» Мо поднял руки и медленно, как в детективном фильме, повернулся, ожидая увидеть китайскую Джоди Фостер, приставляющую пистолет к его виску, – «Молчание ягнят» по-сычуаньски.
– Отведите меня… – дрожащим голосом произнес он.
Он хотел сказать: «Отведите меня к судье Ди», – но не договорил. Он не верил своим глазам: перед ним стояла девушка, чье отражение он только что видел в вагонном окне.
Она стояла перед ним разинув рот. Непомерно широко. Впрочем, все у нее было непомерно большим: джинсовая куртка, красные в белый горошек брюки, канареечно-желтый рюкзак и целая упаковка баночного пива «Heineken», которую она держала на весу. Банки подрагивали в ритме колес – вот оно, таинственное звяканье.
– Вы меня не помните, господин Мо? – спросила девушка. – Вы еще толковали мне сны на рынке прислуги.
– Меня зовут не Мо. Вы обознались, – буркнул он, раздавил окурок в пепельнице на стенке вагона и, опустив голову, не осмеливаясь взглянуть в глаза девушке, резко развернулся и пошел прочь.
Чтобы у нее не создалось впечатления, будто он убегает, как вор, он старался сохранять достоинство и приличные манеры. Но от смущения шагнул не туда и оказался в уборной. Злясь на себя, он захлопнул дверь. «Совсем рехнулся, – подумал он, схватившись за раковину умывальника и нависая над ней, как будто его одолевала тошнота. – Идиот! Конечно это она. Как я мог не узнать эту деревенскую девчушку, которая мечтала сниматься в кино! Хорош! Надо было отчитать ее как следует: ах ты дрянь! Как ты смеешь тревожить меня, когда я погружен в созерцание, это возвышенное, священное состояние?!»
Он ругался в полный голос, и вдруг что-то выпало у него изо рта и упало в раковину. Прошло несколько секунд, прежде чем он сообразил, что это его зуб. К счастью, раковина была давным-давно забита и зуб потонул в мутной воде с плавающей сверху пеной. После долгих и упорных подводных поисков Мо наконец выудил его. Помыл, вытер, еще раз помыл, но запах помоев, угля и уборной въелся так, что избавиться от него было невозможно.
В коридоре вдруг раздался шум: топот, возня, препирательства. Он приложил ухо к двери и прислушался. Трое контролеров что-то грозно говорят девушке, а она отвечает им дрожащим плаксивым голоском. Она едет без билета. Контролеры так кричат, точно застукали на месте преступления воровку. Бедная девушка оправдывается как может. Лепечет, что у нее нет денег. Что за восемнадцать лет она никогда ничего не нарушала. Клянется, что это будет первый и последний раз. Контролеры неумолимы: они требуют, чтобы она вместо штрафа отдала им свое пиво. Она упрашивает: это подарок отцу на день рождения, она работала служанкой и потратила на него все свое жалованье за два месяца. Но все бесполезно. Им очень хочется пива. Один пытается отнять у нее упаковку. Она сопротивляется. От отчаяния у нее вырывается крик, пронзительный, дикий, как у раненого зверя. (Еще долго каждый раз, как Мо вспоминал о девушке, у него в ушах звенел этот крик, и ему снова делалось страшно.)
Он выскочил из уборной. Ему хотелось защитить девушку, но, как это сделать, он не знал. Она сама обратилась к нему:
– Господин Мо, объясните им, пожалуйста, что случилось с моим билетом. Кроме вас, больше никто не видел. Я положила его на край окна, и его унесло ветром.
Мо решительно подтвердил, а потом вынул из кармана три бумажки по десять юаней и дал контролерам:
– Это вам, ребята. Всем поровну, и забудем об этом.
Смутно-смутно звучат голоса пассажиров, как будто доносятся издалека, оттуда, куда плавал «Черный нарцисс», корабль из романа Конрада, или судно Марлоу, забравшееся в поисках Курца [22] в сердце тьмы. Сонные, ватные голоса. Будто люди разбрелись по широкому полю и время от времени перебрасываются словами. Голоса порхают, пересекаются, то вдруг нахлынут и приблизятся, так что слышен смех, кашель и натужный чих, то отдалятся, стихнут, сойдут на нет, изойдут тихим вздохом или зевком. Кто говорит, кто слушает, уже и не поймешь.
22
Марлоу и Курц – герои романа Джозефа Конрада «Сердце тьмы»
Смутно-смутно доносится стук колес до слуха Мо, который забился под деревянную скамью, ухом прямо в вагонный пол. Правда, когда поезд идет на подъем, слышно, как колеса налегают на рельсы и гудят отдаленным громом, а иной раз заскрежещут так, что чуть не лопаются барабанные перепонки, и тогда его потайная лежанка превращается в птичье гнездо посреди грозы. Кажется, из-под колес должны разлетаться искры. Зато когда состав скатывается с горы и несется в ночи, звук колес становится масляным, мягким, едва уловимым. Остается невнятный, слитный шум, похожий на шум моря в прижатой к уху перламутровой раковине: однообразный, ровный ропот прибоя, лижущего голубовато-серый в предутреннем свете пласт прибрежной гальки. Приятнее всего, когда поезд останавливается на станции. Тогда слышишь, как от одних колес к другим передается вздох, будто кто-то дышит во сне. Кто-то живет и дышит прямо под тобой. Так, что тебя касается тепло и влага этого дыхания.