Компромат на кардинала
Шрифт:
Зря, пожалуй, Федор так уж взбрыкнул, будто его собственная жена начала на его глазах целоваться с другим. Зря… А главное, он был настолько ослеплен этой внезапной и совершенно не контролируемой ревностью, что забыл про самое главное: про Тонин страх.
Кого или чего она так боялась в Париже? Почему Федор, человек совершенно незнакомый, тоже вызывал в ней страх? Перестала ли она бояться, оказавшись на родной земле?
Этого он не узнал: не видел ее лица, потому что Тоня целовала дочку, ну, а потом появился тот рыжий – и все, Федору попала вожжа под хвост, а теперь, даже если он поддастся другому, совершенно противоположному и столь же не контролируемому порыву и вернется в аэропорт, уже вон сколько времени прошло, поздно. Тоня уже уехала оттуда, конечно, а если даже и нет, если даже и стоит, к примеру, в очереди за багажом (ходили слухи, что пассажиры чуть ли не по два
Нет, лучше второй раз не подвергать себя такому испытанию!
И Федор поехал дальше.
Из аэропорта он сразу двинул домой и уже оттуда позвонил тетушке – я, мол, на месте, привез тебе гору всяких подарочков, готовь праздничный обед, к полудню как раз появлюсь. Потом привел себя в порядок с дороги, сделал несколько звонков в музей и узнал, что прибыл абсолютно вовремя, к самому открытию выставки. Тогда он снова позвонил тете Люсе и сообщил, что может самую чуточку опоздать. И сел за компьютер. Закончил свои заметки, внес правки, которые возникли после поездки в Италию, вычитал текст, малость сократил, потом красиво сверстал, чтобы информация смотрелась и привлекала внимание – ведь без нее мало кто что поймет в картине! Распечатал текст – и побежал вниз, в гараж.
Прислушался к мотору. Ничего больше не стучит, не нудит. Хороший сервис, надо будет с этими ребятами задружить. Все как надо отладили, пусть и в отсутствие хозяина, машинку пригнали, поставили, чин-чинарем. «Ауди» малость устарела морально, вообще Федор мог себе позволить новую машину, но он любил эту – свою первую серьезную тачку, и не хотел с ней расставаться. Пока бегает – пусть бегает. Потому же и компьютер не менял, хотя следовало бы приобрести какой-нибудь пентиум с наворотами. Впрочем, ему и без наворотов хорошо, не такой уж он крутой мен, каким считали его школьные училки. Для них, бедолаг, впрочем, и горизонталь крутой покажется!
Через четверть часа он был уже во Дворце культуры, где его ждала одна из устроительниц выставки. Федор отдал ей тексты, выслушал множество всяких цветистых благодарностей, поднялся с милой домой на второй этаж и помог повесить свои поясниловки в разных точках зала, чтобы не толпиться всем зрителям, читая.
Картина была уже на месте. Ее хорошо повесили, хорошо подсветили, и хоть Федор знал каждый мазок, каждый штришок на ней, издалека мог отличить практически незаметные следы работы реставраторов от оригинала, он все равно вдруг совершенно по-дурацки разволновался и ушел как мог быстро, едва лишь глянув в темные – и в то же время такие светлые глаза Серджио. И, как всегда, подумал, что на картине, наверное, запечатлен не только Серджио, но и Антонелла: судя по дневнику, это скорее всего глаза Антонеллы. Потому что Серджио погиб не один – Антонелла тоже, можно сказать, умерла. Своей смертью он убил и ее, душу ее убил. То, что Антонелла прожила потом еще сколько-то лет, родила сына Серджио и, наверное, других детей, ровно ничего не значило, Федор это знал доподлинно: их все равно что похоронили в одной могиле, этих несчастных, счастливых, обезумевших влюбленных. И убийцы вместе зарывали яму, засыпали землей открытые, неподвижные, такие похожие глаза Серджио и Антонеллы…
Вообще он никогда не мог долго разглядывать эту картину, отчего-то не хватало сил. Да и зачем? Он знал ее, еще не видя, знал каждую фигуру на ней и каждую грань света и тени… Чиароскуро, как говорят художники. Светотень. Все в этой жизни одно сплошное чиароскуро!
Он простился с устроительницей выставки и поспешно ушел. Поехал наконец-то к тете Люсе, которая небось уже устала борщ греть для любимого племянника. И подумал: как странно, что молодую женщину, которая так зацепила его душу, которую он нашел для того, чтобы потерять, – как странно, что ее тоже зовут Тоня. Антонина.
Итальянцы называли бы ее Антонелла…
И он понял, что весь этот день, даже когда был занят неотложным делом, – все время думал о Тоне. Думал о ней, страшно жалел, что потерял ее, что не найти теперь, ведь он ничего о ней не знает, кроме имени.
Как странно! Всю жизнь, с самой юности, с тех пор, как он в первый раз прочитал дневник Федора Ильича Ромадина, он думал, что ему суждено полюбить черноволосую смуглянку с необыкновенными карими глазами. Сколько таких красавиц встречалось на его пути, как пристально вглядывался Федор в их глаза – об этом только он сам и знает. Иногда казалось – вот, нашел, это она! И тут же понимал: чудится все, не она. В Италии он вообще только и знал, что встречным девушкам в глаза заглядывал, как безумный. Красивые девушки в Италии, ничего не скажешь. А уж глаза у них!.. Однако и там он ничего и никого не нашел, не дрогнуло сердце, а вот в Париже, в этом переполненном людьми аэропорту, когда поглядел в напряженные, странные, вспыхивающие мгновенной ослепительной улыбкой и тотчас меркнущие в тревоге глаза…
Это было неправильно! Глаза были серые, ну, темно-серые, но не карие ведь, не те, которые он всю жизнь искал!
Они были те самые, которые он искал всю жизнь.
Но, но, но… Вечно мы натыкаемся на какое-то неодолимое, непроходимое, безвыходное «но»!
День тянулся, а беспокойная тоска росла и росла, еле удавалось скрывать ее от тетушки, и, даже рассказывая о своей поездке, Федор не мог от тоски отвязаться. Вдруг ему пришло в голову, что найти Тоню хоть и трудно, но реально. Надо обратиться в «Агату Кристи» – он знал такое симпатичное сыскное частное бюро, им руководил его друг детства, Дима Гуров. Можно попросить Диму приватно проверить списки пассажиров сегодняшней «Люфтганзы». Антонина – имя достаточно редкое, наверняка она в том списке будет одна, а даже если и нет, это все равно какой-то след. Он чуть не бросился прямо от тети Люси звонить Гурову – сдержался только потому, что тетушка потом со свету сжила бы своим любопытством. Но уже за чайком с любимым тортиком «Наполеон», отнюдь не из французской булочной, а тетушкиного производства, вспомнил, что они трое шли в Париже на посадку. А вдруг их не занесли в список пассажиров?
Нет, такого быть не могло, знаменитый немецкий Ordnung – это значит, порядок во всем.
Но уже как-то прохладнее стало на душе. Найдет – и что скажет ей? «Девушка, давайте с вами познакомимся?» А вдруг тот рыжий и правда ее муж?
Тетя Люся убрала со стола и сказала, что ей нужно на полчасика отлучиться в домоуправление – перехватить управляющую, которая неуловима, но тете донесла подкупленная бухгалтерша, что начальница непременно придет в это время, чтобы получить зарплату, и ей можно будет наконец-то высказать без околичностей все, что накипело у жильцов второго подъезда относительно работы сей коммунальной службы.
– Ты меня дождись, – настрого велела тетя Люся. – Уйдешь – в жизни не прощу!
Такого Федор бы не пережил, конечно, а потому не стал спорить: прилег на диван, прежде включив старый проигрыватель и поставив пластинку Вертинского.
Манит, звенит, зовет, поет дорога.Еще томит, еще пьянит весна,А жить уже осталось так немного,И на висках белеет седина.Это была самая любимая – «Аравийская песня», от которой у Федора почему-то всегда теснило в горле: настолько, что он даже не мог петь ее, хотя вообще-то пел хорошо, и его часто просили что-нибудь исполнить в компаниях. Голос у него был совсем другой, чем у Вертинского, погрубее, более низкий, но все равно другие песни Вертинского хорошо у Федора получались, а эта – почему-то никак. Только мысленно он ее пел – но очень часто. И думал: почему она «Аравийская»? А бог знает. Но даже и в этом названии была красота и тайна, которым он поклонялся всю жизнь, как Федор Ромадин, как Серджио поклонялся…
Идут, бегут, летят, спешат заботы,И в даль туманную текут года,И так настойчиво и нежно кто-тоОт жизни нас уводит навсегда…Кто? Почему? Когда он позовет и уведет?
Он лежал на уютной тети-Люсиной тахте и думал о неведомом голосе, который когда-то позвал Серджио, об Антонелле думал и о Тоне, которую знал всего какой-то день, – скорее всего, никогда и не увидит больше. А еще о Федоре думал – не о себе, а о том, другом.
И только сердце знает, мечтает и ждет,И вечно нас куда-то зовет –Туда, где улетает и тает печаль,Туда, где зацветает миндаль.