Кому в навьем царстве жить хорошо
Шрифт:
Стакнулись мечи, взговорили по-своему. Кладенец волком матерым, сабелька шавкой дворовой. До чего обидно против своего меча биться, помимо воли думаешь: тут бы я ловчее замахнулся, а здесь поднял повыше!
Теснит меня царь, я знай отмахиваюсь, как палкой от оглобли. Гомонит дружина вахрамеевская, ставки делает, сколько продержусь. Соловей, гляжу, тоже мелочь какую-то отсчитывает. Тут Алену кто-то с седла потянул, закричала она, упираясь да царапаясь. Отвлекся я на крик, пропустил удар гибельный. Тут бы поединку и конец, да ослушался кладенец, не пошел против хозяина, вильнул в сторону. Распорол мне правый
— Куда, Сема, торопишься? Без коня на две сажени все равно не прыгнешь, а колдовать я тебе не дам!
Кабы я сам знал куда! Время тяну, а там авось что случится.
Вдругорядь меня царь зацепил, плечи подрезал. Правая рука плетью обвисла, сабля разом пудовой стала, едва удержать. Поигрывает царь кладенцом, посмеивается:
— Сдаешься, Кощеич?
Показал я ему молча палец срединный.
Замахнулся Вахрамей в последний раз…
Тут-то и пришел черед авосю случайному: раскрылся свод над горочкой, солнышко лучик показало, да сразу и отдернуло — провалился в навье царство мужичонка неказистый, штаны в заплатах, рубаха веревочкой подпоясана, в каждой руке по гусю-лебедю задушенному. Вахрамея по земле распластал, сам сверху сидит, озирается, рот раскрывши: место незнакомое, вокруг дружина конная да пешая, ковры летучие на ветру мелкой рябью перекатываются, я над ним с саблей стою, от слабости шатаюсь — башка кружевами розовыми перевязана, весь в кровище, будто упырь какой.
Затряслись у мужика все поджилочки.
— Занесла же меня нелегкая не ко времени!
— Что ты, мил человек, в самый раз!
Наклонился я, выдернул у Вахрамея свой кладенец. Завозился царь, руками-ногами задрыгал:
— Слазь с меня сей же час, недоумок сиволапый!
Посмотрел мужик под себя с удивлением, рукой пощупал:
— Никак, придавил кого? Не серчай, добрый человек, вот те гуся за урон! Ишшо тепленький…
Вахрамей гуся не берет, ругается пуще прежнего:
— Пошел вон, смерд! Как ты смел честный бой задом своим безродным прерывать?! На дыбе уморю!!!
Откатился мужик в сторону, гусей бросил и от греха подальше в траве высокой схоронился.
Вскочил царь на четвереньки, а дальше кладенец не пущает — меж лопаток Вахрамею уперся.
— Ну что, честный поединщик, велишь меня стрелять али дозволишь друзей на горку кликнуть?
Растерялась дружина, приспустила луки, ждет слова царева, а тот только зубьями скрежещет — уж больно добычу упускать не хочется. Переметнулся авось на Вахрамееву сторону — потемнело у меня в глазах на миг единый, пошатнулся я, руку с мечом отвел, а царь, не будь дурак, ухватил меня под колени да на себя дернул.
Упал я на спину, меч в сторону отлетел. Вахрамей на четвереньках — за ним. Схватил, размахнулся — да как взвоет, ногой правой задрыгает!
Волчок отродясь никого не кусал, сам перепугался до смерти — лапы от страха в стороны разъехались, глаза зажмурил, а зубов не разжимает. Висит у Вахрамея на ноге, как тряпка на прищепке. Занес царь кладенец, хотел пса верного пополам рассечь, да тут налетел на Вахрамея ворон, когтями дерет, крыльями по глазам хлещет:
— Чтоб тебя разорвало, злодея! Кар-р-р, кар-р-р!
Изловчился Вахрамей, достал ворона череном, крыло подбил. Заскакал Вранко по траве, Волчок, опомнившись, скорей в пасть его — и деру на трех лапах: потоптал-таки царь.
Смахнул Вахрамей перо с носа исцарапанного, стоит любуется — недостает у меня сил даже на локтях приподняться, лежим мы с гусями рядком, не трепыхаемся.
Подобрал царь гуся-лебедя за шею длинную:
— Хе-хе, молодец на обед, гусь на ужин! Ну, кто еще из Семиной дружины супротив меня, могучего, выйти отважится?
Тут откуда ни возьмись три волкодлака разом в царство навье ухнули, гусекраду вслед подуськанные. Как коты в полете извернулись, на лапы упали. Увидали Вахрамея с гусем в руке — долго спрашивать не стали, с трех сторон накинулись и давай рвать, только перья белые в стороны полетели.
— Так его, братки! — лает Волчок, вокруг волкодлаков скачет, под лапами у них путается. — Собаке собачья смерть!
А за волкодлаками и сама Баба Яга в ступе поспешает, помелом правит, пестом погоняет:
— Держитесь, ребятушки, подмога близко!
Дрогнула дружина вахрамеевская, прочь побежала — надумала себе полчища волкодлаков да старух летучих, супротив ковров воздушному бою обученных. На горе пыль да перья столбом стоят, волкодлаки ревут, Вахрамея делят, ничего толком не разобрать. Баба Яга бранится — в ступу меня усадить пытается, а я без кладенца уходить не хочу, едва дышу, а ползу в самую свару. Хорошо, признали меня «песики», не тронули. Вытащил я меч, чуть заикой на всю оставшуюся жизнь не сделался — рука Вахрамеева на черене болтается, перстнем хризолитовым посверкивает. Подхватила меня Баба Яга под мышки, насильно через край ступы перекинула, Волчка за шкирку втянула, ворон сам вспорхнул. Махнула помелом, ступа свечой вверх пошла. А тут и друзья мои коней вскачь погнали, на вершине плетьми согласно огрели. Осерчали кони богатырские, взвились над царством навьим, выскочили на белый свет.
Что там дальше было — не помню, только ветки сначала над головой мелькали да солнце в глаза било, а потом и оно потухло…
Проснулся я уже за полдень, потянулся сладко:
— Ох, и долго же я спал!
Алена, что рядышком на лавке с прялкой примостилась, так и взметнулась, веретено упустила:
— Ну наконец-то! А то мы уж не знали, что и думать — третий день ровно мертвый лежишь, еле дышишь.
— Третий?! — подорвался я сесть — в плече так и защемило, в боку отозвалось. Алена мне подушку подтыкает:
— Да куда ты, Сема, спешишь — отлеживайся себе. Если подать чего надобно, мне говори.
Баба Яга от печи ворчит с одобрением:
— Ты глянь, оклемался! Не зря, видать, Алена с тобой дни-ночи высиживала, зельями отпаивала. Весь в отца, того тоже никакое лихо не берет. Накось, Аленка, покорми его кашкой манной, как раз подоспела.
Не дался я кормиться, сам миску с ложкой взял:
— Скажите прежде — все целы?
— Все, поцарапаны только чуток. Волчок тут два дня издыхающим прикидывался, лапу ушибленную за перебитую выдавал, а как собачья свадьба по соседству разгулялась, мигом выздоровел. Всю ночь где-то пробегал — срослась, поди, лапа…