Концерт для скрипки со смертью
Шрифт:
– Никогда не думал об этом с такой точки зрения.
– Это должно быть вам отвратительно, – неожиданно произнесла она, и он удивился.
– Но еще больше для вас, я уверен.
– Не думаю. Я не несу за это ответственности, как вы. И еще – потому, что я знала ее только живой, я всегда буду вспоминать ее такой. А вы увидели ее мертвой – какой же тут душевный покой?
С чего это она решила, что он нуждается в душевном покое, подумал он; потом более честно изменил свою мысль: откуда она знает, что он нуждается в душевном покое?
– Кто были ее друзья?
– Ну, я предполагаю, что я была ее наиболее близкой подругой, хоть на самом деле и не могу сказать, что знала ее очень близко. Мы «делили парту», значит, привыкли быть друг возле друга на работе. Я приезжала к ней домой раз или два, и пару раз мы ходили в кино. Она пришла в оркестр недавно и относилась к сорту замкнутых людей. Она нелегко заводила друзей.
– А как насчет друзей вне оркестра?
– Я не знаю. Она никогда никого не упоминала.
– Любовники?
– Могу сказать, – улыбнулась она, – что вы ничего не знаете о жизни оркестра. Женщины-музыканты не могут иметь любовников. Специфические часы работы предохраняют нас от смешивания с простыми смертными, а связаться с кем-нибудь из самого оркестра фатально.
– Почему?
– Из-за разговоров. Можно сойтись с кем угодно, и все равно все будут сплетничать, как будто это инцест. Мужчины гораздо более злобны, чем женщины, понимаете, корчат из себя цензоров. Если женщина сходится с кем-то из оркестра, каждый моментально узнает об этом, и тогда она получает грязные клички, и все прочие мужчины думают, что она – легкая добыча.
– Но Анн-Мари была очень привлекательна. Уверен, что кто-то из мужчин пытался сблизиться с ней.
– Да, конечно. Они пытаются делать это с каждой вновь пришедшей женщиной.
– И она отклонила эти попытки?
– У нее было кое-что с Саймоном Томпсоном во время гастролей в прошлом году, но гастроли – это совсем другое дело: формальные правила приостанавливаются, и все, что там происходит, не считается реальной жизнью. И я думаю, она могла еще иметь что-то с Мартином Каттсом, но это тоже не считается всерьез. Он просто нечто такое, через что должна пройти каждая в свое время. Как ветрянка в детстве.
Слайдер подавил улыбку и записал имена и фамилии.
– Понимаю.
– В самом деле? – Он посмотрел ей в лицо, удивляясь, насколько хорошо она справляется с ситуацией. Она рассказала, как трудно быть женщиной-музыкантом без горечи, которую ведь все равно разговорами не изменишь. Но знала ли она все эти вещи по опыту, как говорится, «из первых рук»?
Она улыбнулась, как будто прочла его мысли, и сказала:
– У меня свой способ управляться с такими вещами. Как-нибудь я вам расскажу.
Подошел официант с первым блюдом, и они помолчали, пока он не отошел. Потом Слайдер спросил:
– Значит, вы были единственным другом Анн-Мари?
– М-м-м-м! – она издала двусмысленный звук с набитым ртом, прожевала, проглотила и продолжила: – Она не доверяла мне полностью, но я полагаю, что я была единственным лицом в оркестре, кто был как-то близок к ней.
– Она вам нравилась?
Она задержалась с ответом.
– Не могу сказать, что она мне не нравилась. Она была человеком, которого трудно узнать поближе. Она была очень хорошей компанией, но, конечно, мы очень много говорили о работе, потому что это было то, что мы большей частью делали вместе. Я очень жалею ее, правда. Она не производила на меня впечатления счастливого человека.
– Каковы были ее интересы?
– Я не знаю, были ли у нее какие-нибудь интересы вне музыки. Кроме того, что ей нравилось готовить. Она была хорошей.
– Итальянская кухня?
– Откуда вы знаете?
– Сегодня я был у нее в квартире. Там были пакеты с «тестом», две большущие банки из-под оливкового масла.
– Ах да, старые добрые «зеленые девственницы». Это была одна из ее причуд – она утверждала, что надо иметь особый сорт масла для этих блюд, чтобы они имели настоящий правильный вкус, и не хотела пользоваться никаким другим сортом. А это добро еще и смертельно дорогое. Не думаю, чтобы кто-нибудь мог сказать другое, но она очень здорово разбиралась в итальянской кухне. Я даже думаю, может, у нее в роду были итальянцы, – добавила она неопределенно.
– Думаете, были? А вы когда-нибудь видели ее родителей?
– Оба умерли. Я помню, она говорила, что они умерли, когда она была ребенком, и ее растила тетка. Никогда не видела этой тетки. Думаю, они не уживались. Анн-Мари ездила навестить ее один раз за все это время, но, мне кажется, это была больше обязанность, чем удовольствие.
– Братья и сестры? Другие родственники?
– Она никогда никого не упоминала. Я сделала вывод, что у нее было одинокое детство. Она училась в интернате, думаю, потому, что тетка не хотела, чтобы она болталась в доме. Вспоминаю, она однажды сказала мне, что ненавидела школьные каникулы, так как тетка не разрешала ей приглашать друзей домой поиграть, чтобы они не сделали случаем беспорядка. Не разрешала ей и домашних животных. Одна из тех страшно гордых своим домом женщин, я полагаю. Чертовски трудно жить с такими, особенно ребенку. Вы уже с ней разговаривали?
– Я и не знал до этого момента, что она существует в природе. Мы спрашивали вашу миссис Бернстайн, но она не знала о ее ближайших родственниках.
– Нет, я полагаю, она не знала, – задумчиво сказала Джоанна, – и я полагаю, что если б это было со мной, а не с Анн-Мари, было бы то же самое. Значит, тетка еще не знает, что Анн-Мари мертва?
Слайдер отрицательно покачал головой.
– Я предполагаю, вы не знаете ее имени и адреса?
– Ох, ну что вы! Да разве она когда-нибудь называла мне имя своей тетки? Я знаю только, что она жила в деревне Стуртон-он-Фосс, где-то в Костволдсе. Дом назывался как-то вроде «Помещичья ферма», не помню точно. Но Ани-Мари рассказывала, что то был большой дом, а деревня маленькая, так что вы сможете легко отыскать это место. Погодите-ка минутку, – она нахмурилась, – кажется, я как-то раз видела фамилию на конверте. Как же это было? Я шла к почтовому ящику, а она попросила меня бросить и ее письмо.
Она на какое-то время задумалась, прикрыв глаза.
– Рингвуд. Да, именно так – миссис Рингвуд. – Она радостно посмотрела на него, как бы ожидая похвалы или аплодисментов, но тут принесли второе блюдо, и это отвлекло ее.
– М-м-м! – промычала она, с удовольствием принюхиваясь, – мой любимый чеснок! Можете кормить меня спичечными коробками, а я их буду есть, если они будут приготовлены с чесноком. Я надеюсь, что и вам он нравится?
– Я его люблю, – ответил он.
Давным-давно, в дни его молодости, когда Реальная Жизнь еще не началась для него, он готовил для Айрин на облитой жиром древней газовой плите в их маленькой квартирке; он тогда пользовался чесноком – и луком, и зеленью, и вином, приправами и имбирем, и еда становилась немедленным и ощутимым наслаждением. По-видимому, так же оно было и для Джоанны. Казалось, что она очень близка к нему и тепла с ним, и то, что он к ней начинал испытывать, шло, казалось, из самих глубин его существа. Ему хотелось держать ее в объятиях, овладеть ею, заниматься с ней любовью до изнурения и спать с нею рядом всю ночь, чтобы их тела прильнули друг к другу, как две ложки, повторяющие изгибы друг друга. Но происходит ли что-нибудь настолько простое и хорошее в Реальной Жизни? Хоть с кем-нибудь?