Концерт. Путешествие в Триест
Шрифт:
Однако Левански, вместо того чтобы ответить, дрожащими руками подвинул к ней стул, взял стоявшую на нем чашку и пошел на кухню за превосходным, по его уверениям, вермутом. У фрау Альтеншуль появилась возможность еще раз спокойно оглядеть убранство его жилища, которое скорее напоминало поле битвы. В этой обстановке, как можно было предположить, музыкант провел долгие дни.
«Тщеславие не дает ему заснуть, — подумалось ей, — и, верно, вынуждает его без устали репетировать».
Тут она вспомнила про письмо. Уже доставая конверт из кармана пальто, она все еще колебалась, не лучше ли оставить его там и не заводить о нем разговор.
Левански вернулся с бутылкой вермута. Фрау Альтеншуль взяла его за руку, вынудила поставить поднос с вермутом и бокалами и попыталась объяснить, что не имеет привычки употреблять вино до обеда.
Она жестом пригласила его сесть. Левански отказался, сославшись на то, что он в одной рубашке, да еще с засученными рукавами… Однако она во что бы то ни стало хотела видеть его рядом, даже в таком виде.
— Как вы поживаете? — осторожно поинтересовалась она.
Левански отвечал уклончиво, стараясь не упоминать о встрече с человеком в военной форме, и сказал, что дни напролет играл на рояле.
— Будьте к себе снисходительнее, — сказала она.
На лице молодого человека промелькнула усталая улыбка, и он сознался, что бьется над одним пассажем, который, к сожалению, никак ему не удается: в одном месте нужно добавить выразительности аккордом правой руки. Когда у него получится, он будет готов дать новый концерт.
Фрау Альтеншуль не поняла, что он имел в виду. Левански вернулся к роялю и стал играть, но неожиданно, словно натолкнувшись на препятствие, прервался на том самом аккорде, который она слышала на лестнице. Она не находила этому объяснений и, уж конечно, не догадывалась, что у Левански совершенно расстроены нервы.
— Не пойму, к чему вы клоните?
— Да прекратите же наконец! — крикнул он и в очередной раз взял все тот же аккорд. — Прекратите, это становится невыносимо!
— Вы, может быть, неудовлетворены, — сказала она, — но я едва сдерживаю слезы, когда вы играете.
Левански почувствовал неловкость, закрыл крышку рояля и решил больше не заводить речь о музыке, дабы не показалось, что он кокетничает. Он подошел к подносу, наполнил бокал вермутом и, прежде чем сделать глоток, посмотрел на фрау Альтеншуль и развел руки, словно извиняясь за свое поведение. Потом он поправил рубашку, надел пиджак, сел рядом с ней и лишь тогда заметил, что фрау Альтеншуль все еще в пальто и с письмом в руках. Она спросила:
— Кто вас так напугал? Где он? И как вы могли подумать, что я способна вас обмануть?
Левански молча смотрел на нее своими утомленными от бессонницы глазами.
— Какое сейчас время суток?
— Вторая половина дня.
— На улице солнечно?
— Да.
— У вас нет желания прокатиться со мной на машине? Мне нужно на время расстаться с инструментом, к которому я был так долго прикован. В конце концов, надо же взглянуть на свет божий.
Без дальнейших объяснений он накинул на плечи широкий шерстяной шарф, предложил фрау Альтеншуль руку и повел ее по гравийной дорожке.
Немного спустя фрау Альтеншуль сидела с Левански в автомобиле марки «адлер», которым он любовался в гараже несколько месяцев назад. Непросто ей было сохранять серьезную мину, глядя, с каким юношеским задором и озорством он управлял машиной, к тому же ей еще никогда не приходилось пользоваться средством передвижения, способным развивать такую скорость, поэтому пришлось крепко уцепиться за ручку на дверце, чтобы не закружилась голова.
— Смотрите, как все вокруг сверкает! — воскликнул Левански и указал на покрытые инеем деревья, выстроившиеся вдоль шоссе.
Она все время помнила о письме в кармане и чувствовала, что сидит прямо на нем, так неловко она забиралась в машину. У Левански душа явно не лежала к откровенному разговору, и всякий раз, когда его спутница пыталась напомнить о письме, она натыкалась на упрямое молчание. Пришлось отложить объяснения, по крайней мере на время прогулки.
Они выехали за город и теперь двигались в сторону Хеерштрассе. Солнце спешило скрыться за кронами деревьев. Левански что-то напевал себе под нос, бледность исчезла с его лица, уши раскраснелись от возбуждения.
Ему стало жарко. Он спросил, не открыть ли окно. Фрау Альтеншуль собралась с духом и решила во что бы то ни стало справиться с легкой тошнотой, вызванной быстрой ездой, не желая портить ему радостное настроение:
— Ну конечно откройте, ведь у нас обоих теплые шарфы.
Он открыл окно, но не так, как делают обычно, оставляя щелочку, а полностью, до самого упора. Ветер гулял в салоне, будто они ехали в открытом экипаже, и шарф фрау Альтеншуль развевался на заднем сиденье. Ничего, кроме улыбки, такое легкомыслие и озорство не заслуживали, но ей почему-то было приятно отдаться этому порыву юношеского безрассудства, и она заглушила свой внутренний голос, твердивший, что она-де не в том возрасте, когда уместны подобные экстравагантные выходки.
Левански ехал все быстрее и быстрее.
— Если вы боитесь скорости, — сказал он с каким-то воодушевлением, не предполагавшим возражений, — то можно сбавить. Знаете, я бы с удовольствием прокатился с ветерком на такой машине, если бы мог.
— Но вы уже так едете, — возразила фрау Альтеншуль.
Только после того, как они оставили позади Хеерштрассе и достигли Хафеля в Шпандау [11] и цитадели и Левански вдоволь позабавился с мотором, заставляя его натужно рычать, давя на акселератор, он снизил скорость. Оба смотрели на полоску света от зажженных фар. Было еще достаточно светло, и электрический свет превращался в призрачно-желтое сияние, разрезавшее пространство перед машиной. В Шпандауском парке дорога стала уже. Прямая как стрела, она пряталась под кронами высоких деревьев, и небо они увидели вновь лишь в том месте, где бетонная стена преграждала путь.
11
Шпандау — район Берлина в устье реки Хафель, где находится одноименный замок XVI в. После 1946 г. в этом районе на Вильгельмштрассе находилась тюрьма Шпандау для нацистских преступников.
Фрау Альтеншуль уверяла, что испытывает приятные ощущения от такого плавного, неторопливого скольжения. Она говорила, что провела бы вечность в этом замкнутом лесном пространстве, созерцая призрачный свет впереди, и что у нее предчувствие, будто ей предстоит еще пожить. Он вторил ей, при этом, однако, сообщив, что ему для подобного чувства надобен очень сильный возбудитель, и добавил:
— И муки неудовлетворенности, когда я выступаю перед публикой, которую одновременно и люблю, и боюсь.