Концлагерь
Шрифт:
Прочие развлечения. Со смертью Джорджа интерес к театру угас (хотя когда закончу с «Аушвицем», постановка, может, и состоится), но иногда кто-нибудь из заключенных устраивает публичное чтение своего последнего сочинения — или шоу, или, как бы это сказать, хэппенинг. На подобном мероприятии я присутствовал только на одном, и мне оно показалось таким же скучным, если не скучнее, чем «Отдых в Шотландии»: текст по алхимии, сложенный героическими куплетами одним из местных юных гениев. Без балды.
Командные состязания. Да, вы не ослышались. Мордехай пару месяцев назад изобрел некое извращение на основе крокета (отдельные элементы — явно из Льюиса Кэрролла); играется
(Названия команд на самом деле далеко не такие уж безобидные, как могут показаться. Имеются в виду две научные школы, два различных подхода к объяснению природы сифилиса: колумбийцы утверждают, будто спирохет импортировали в Европу матросы Колумба — что объяснило б ужасную эпидемию 1495 года, — а унитаристы считают, будто все венерические заболевания на самом деле суть одно, которое называют трепонематозом, а воистину протеево многообразие проявлений обязано разнице в условиях жизни, личных привычках и климате).
Отчуждение. Не удивительно, поскольку одним из условий при отборе заключенных было отсутствие прочных семейных, да и социальных связей. Теперь, что правда, то правда, установился своего рода корпоративный дух, сформировалась общность — только это общность отверженных; слабенькое утешение. Экзальтация страсти, не столь бурная, но более долговечная радость чадолюбия и нормальное, нормативное счастье, когда год за годом выстраиваешь абрис собственной жизни, исполняешь его неким значением — всего этого (фундаментальный человеческий опыт!) они здесь лишены, даже теоретически. Как вчера с сожалением заметил Барри Мид: «Эх, сколько девиц я бы мог оставить безутешными! Какая жалость!» Гениальность их — может, в другом отношении и компенсаторная — только углубляет пропасть, разверзшуюся между ними и плебсом; даже если их вылечат и выпустят когда-нибудь из лагеря Архимед, мир станет им чужбиной. Здесь, в недрах земли, они научились видеть солнце; там, на свету, люди все еще вглядываются в тени на стенах пещеры.
Позже:
Второй акт готов.
У Мордехая сегодня опять был припадок, еще хуже, чем в прошлый раз. Может, придется магнум опус отложить. Или, как с уважением именует его Мюррет С., Большое Дейо
Мордехай вроде поправился, и назначенная дата остается в силе.
Светский хроникер из меня никудышный. Остается только ждать.
Позже:
Половина третьего акта. Фантаетаика
Именно что фантастика — ифинита!
Естественно, редактировать еще и редактировать, но финита. Благодаря…
Кому? Августин пишет в своей «Исповеди» (Т, I): «Воззвать не к Тебе, а к кому-то другому может незнающий». Опасность, одинаково присущая как искусству, так и мраку. Что ж, если за «Аушвиц» мне следует благодарить дьявола, пусть будет зафиксировано, что благодарю — и отдаю ему должное По часам конец рабочего дня. До обеда еще есть немного времени, так что, я подумал, не мешало бы сделать несколько предварительных заметок, пролить свет на то, что имеет шансы непосильно обременить мое неверное перо, если вечер окажется хотя бы вполовину так насыщен событиями, как грозится.
В первые головокружительные мгновения — когда дописал в «Аушвице» заключительный акт, и вдруг голые стены моей кельи стали совершенно невыносимы, предоставляя болезненному воображению простор куда шире, чем любой тест Роршаха (ибо разве не были они суть экран, на который я
— Волнуетесь? — спросил он, хотя прозвучало это скорее как утверждение.
— А вы нет?
— В армии волноваться хочешь не хочешь, а отвыкнешь. К тому же, когда настолько уверен в исходе… — Он слабо улыбнулся, выражая уверенность в исходе, и кивком пригласил меня в лифт. — Нет, вот когда кое-кто кое-где в Пентагоне услышит, чего я добился, это будет всем волнениям волнение. Не будем переходить на личности.
Но ни для кого не секрет, что лег двадцать уже маленькая, но могущественная клика в Вашингтоне выбрасывает на ветер миллионы и миллиарды долларов налогоплательщиков — на освоение так называемого космического пространства. В то время как внутренний космос остается совершенно не исследован.
А когда я не клюнул на приманку:
— Вы, должно быть, недоумеваете, что это такое, внутренний космос.
— Звучит очень… интригующе.
— Это моя глубоко личная идея; помните то, что я говорил прошлый раз насчет материализма современной науки? Понимаете, наука признает только факты из области материального, тогда как у всего в природе есть две стороны, материальная и спиритуальная.
Точно так же, как у любого человека есть две стороны — тело и душа. Тело — продукт земли, темной и дольней; как раз оно-то в алхимии и должно быть альбифицировано — то есть выбелено, словно сияющий меч наголо. — Он ораторски помавал руками, будто бы нащупывая рукоять этого самого меча. Подход же ученого-материалиста фундаментально узок и всецело сосредоточен на космосе исключительно внешнем, в то время как алхимик всегда осознает, насколько важно, чтобы тело и душа не были разобщены, — естественно, поэтому его гораздо больше интересует космос внутренний. Да я мог бы целую книгу об этом написать… будь у меня язык подвешен, как у вас.
— О, книги! — выпалил я, торопясь притушить его энтузиазм. — На свете столько вещей поважнее книг. Как говорит Библия, «составлять много книг конца не будет». Деятельная жизнь может принести обществу больше пользы, чем…
— Саккетти, кто бы говорил. Я, что ли, проторчал всю жизнь в башне из слоновой кости? Все равно книга, которую я имею в виду, это не бульварщина какая-нибудь. Она могла бы ответить на множество вопросов, которыми сегодня задаются люди, не лишенные определенной чувствительности. Вы не будете так любезны глянуть кое-какие мои наметки?..
Видя, что его не остановить, я, скрепя сердце, сдался.
— Было б очень интересно.
— И, может, вы посоветовали бы мне, что и как там улучшить. В смысле, сделать понятней среднему читателю.
Я сумрачно кивнул.
— И, может быть…
От закручивания пыточных тисков на последний оборот меня спасло то, что ко входу в святилище мы прибыли одновременно с доктором Эймей Баск.
— Раненько что-то вы, — сказал ей Хааст. Излучаемая им аура товарищества втянулась, как рожки улитки под панцирь, при виде Баск — в сером, строгом и плоскочервеобразном костюме, безбровой, грозно возвышающейся на железных каблуках, словно на стременах, и готовой по первому же сигналу вскачь ринуться в битву.