Кондор улетает
Шрифт:
Роберт услышал, как Старик, тяжело ступая, вышел в холл к телефону и начал нетерпеливо дергать рычаг. Роберт заерзал и приоткрыл один глаз. Прямо на него с перекошенным от гнева лицом смотрел Морис Ламотта.
— Из-за тебя Старик только что ухнул дикие деньги, слышишь? Он кончает с бутлегерством.
— Из-за меня? Я же ухожу.
— Он не даст тебе уйти.
— Вот что! — сказал Роберт. — Пусть он мне не указывает, что делать. Я всегда могу опять пойти в рыбаки.
— И я сам взял тебя! — Ламотта отошел и уставился в замурованное мраком окно.
Роберт громко зевнул. Рыба,
— Все, — сказал Старик. — Я знал, что Луису это подойдет.
— А вы знаете, сколько вы потеряли? — сказал Ламотта.
Старик подложил в бокал льда и налил себе виски.
— Не век же будет сухой закон, мой друг. Его отменят, и довольно скоро. Ты это знаешь не хуже меня.
Ламотта гневно фыркнул:
— Когда-нибудь я точно подсчитаю, сколько вы потеряли, потому что испугались драки.
Старик усмехнулся сухо и невесело:
— Ты сам не веришь тому, что говоришь, мой друг.
— Это же все любители, — умолял Ламотта. — Вы бы легко с ними справились.
— Нет, Мосси, — сказал Старик, и Роберт не сразу понял, что Мосси — это Морис Ламотта. — Это было бы нелегко. И вызвало бы… — Старик помолчал, подыскивая подходящее слово, — …осложнения.
— Ну а Луис? — Ламотта все еще не сдавался. — Что, по-вашему, сделает Луис?
— Возможно, уберет, их всех.
— Луис думает, что вы струсили.
— Какое мне дело, что думает Луис? Я со всем этим покончил, и мне не нужно заботиться о моей репутации. Пусть Луис забирает барыши и выпутывается из осложнений. Пусть попользуется напоследок.
— Вы слишком дешево уступили. — Ламотта чуть не поперхнулся.
— Мосси, мой друг, ты забываешь, что прибыль можно получать и законным путем. Я теперь добропорядочный предприниматель.
У Ламотты вырвался вздох, почти рыдание. Старик сказал:
— Пойми, я не хочу рисковать мальчиком. Я больше не рискну его жизнью ни за какие деньги.
Роберт проснулся, резко вздрогнув, почти подскочив. Старик сидел на прежнем месте, только теперь возле него стоял поднос с завтраком и в комнате пахло кофе. За окном начинало светать — позади мохнатого хохолка пальмы восточный край неба стал зеленоватым.
— Почему вы меня не разбудили? Я же проспал всю ночь.
— Когда ты спишь, нам спокойнее.
У Старика грустный вид, решил Роберт. Или он просто устал?
— Ну, мне пора.
— Сядь, — сказал Старик.
— Я ведь ушел от вас.
— Нет, — сказал Старик. — Сегодня ты отправишься на поезде в Чикаго, а оттуда в Денвер.
— Мне надоело ездить взад и вперед.
— Останься тут, — сказал Старик, — и тебя убьют.
Роберт молча глядел на Старика, стараясь понять.
— Я дорого заплатил за твою безопасность, — сказал Старик, — и не хочу, чтобы эти деньги пропали зря. — Он медленно поднялся с кресла. — Ты слышал наш разговор, и вопреки мнению Ламотты я вовсе не люблю терять деньги… Иди побрейся, если хочешь, но из дома не выходи. А я разбужу дочерей и скажу, чтобы они собирались.
Роберт замигал:
— Дочерей?
— Нам всем полезно отдохнуть. Скоро школьные каникулы, и монахини позволят девочкам недоучиться месяц.
— У меня
— В следующий раз не пей так много, оттого что перепугался, — сказал Старик. — А едем мы на Запад и весь его осмотрим. Может, я куплю там ранчо.
Они осмотрели весь Запад, как и обещал Старик, — от Монтаны (где он купил-таки ранчо: «Я иногда не: прочь поохотиться») до Аризоны, где они добросовестно обозрели Рио-Гранде. Несколько месяцев они старательно путешествовали: тряслись верхом на лошадях по каменистым дорогам, пробирались на мулах по таким узким и опасным тропинкам, что у Роберта кружилась голова и он закрывал глаза, тащились по узкоколейке к заброшенным рудникам, мчались в комфортабельных поездах по необъятным просторам, где час за часом взгляд не встречал ничего. Роберт помнил бесконечные, похожие как две капли воды горы и цветы на их склонах — водосборы, трогавшие его своей тощей уродливостью (что-то со мной не так, говорил он себе, если я начинаю придавать значение цветам), снежно-белые от лунного света песчаные равнины, кучи камней, увековечивавшие рождения, смерти и сражения. И ветры — секущие сухие ветры. Старик любил горы, а шум ветра вызывал у него мягкую, задумчивую улыбку, словно он что-то вспоминал.
Роберту от этих ветров становилось не по себе. И от Тихого океана тоже. Они поехали в Сиэтл, а потом в Портленд («Я еще их не видал», — сказал Старик) и по дороге совершили специальную экскурсию, чтобы посмотреть Тихий океан. Они стояли на краю голого осыпающегося обрыва и глядели вниз, за коричневую полосу, пляжа, на океан. Его поверхность то вздувалась, то опадала, словно он дышал. С того дня Роберт больше никогда не видел Тихого океана — ему отчего-то чудилось, что это было бы опасно.
Они путешествовали почти четыре месяца, и за все это время Старик ни разу не заговорил с Робертом о делах. Иногда появлялся Морис Ламотта, но, переночевав, тут же уезжал назад. Даже телефоном Старик как будто совсем не пользовался. Как он и сказал, это был полный отдых.
Когда они вернулись в Новый Орлеан, Роберт был женихом Анны, дочери Старика.
Он сам не знал, как это произошло. Ему помнилось, что он подумал: «Ей семнадцать, блузка спереди так и топорщится — пора бы ей замуж». Однако он совершенно не помнил, как предложил ей стать его женой. Но конечно, было именно так — не сама же она предложила, чтобы они поженились, в этом он был уверен. Слишком она была кроткой и благовоспитанной. Даже голос у нее был нежным и тихим: он словно еще звучал, когда она переставала говорить.
Роберт недоумевал. В ней не было никакой смутности, молчаливости. Она говорила ясно и умно. Как и отец, она любила горы — Роберт чувствовал, как она дрожит от возбуждения, когда смотрит на них. Она была молода и красива, а ему все время казалось, что она вот-вот обернется клубом дыма… и исчезнет.
Вот, наверное, почему, думал Роберт, уже устав от этих отвлеченных размышлений. Надо попробовать…
Он женится на этой красивой девушке. Хватит с него сырых садов и ожидания в темноте.