Кондор улетает
Шрифт:
И вот накануне свадьбы Анна смотрела на свой дом и думала: он такой, какой я хотела. И он мой. Я буду жить здесь с мужем, и мы будем счастливы. Мой дом — такой же, как я, и я люблю его.
Сколько раз буду я вот так приходить и отпирать эту калитку, старинную чугунную калитку? Идти по дорожке, скользкой и мшистой. Ведь старые кирпичи всегда покрывает мох. Подниматься по деревянным ступенькам в темных дырочках для стока воды — черные глаза, глядящие на тебя снизу. Отпирать дверь, чувствуя, как тяжелый ключ холодит руку. Чудесная дверь с овалом из граненых стеклышек в свинцовом переплете,
Она постояла в передней — такой чистой, сверкающей, ждущей. Это я. Я умею делать вещи моими.
В отличие от моей матери… Если бы я умерла, то люди видели бы мое отражение в этих вещах. А моя мать не оставила своего отражения. Ничего, кроме нескольких платьев в стенном шкафу. И меня. И Маргарет.
Она прошла через прихожую, проведя пальцем по полированному столику из красного дерева, и заглянула в гостиную. Бледно-зеленые обои, зеленые шторы и массивная темная мебель. Даже сигаретницы наполнены, Она открыла одну, чтобы проверить. Да. Не научиться ли ей курить? Пожалуй. Она представила, как сидит у камина и смотрит в окно на пышные кусты душистой оливы, сжимая в пальцах золотой мундштук, а на столике рядом лежит открытый золотой портсигар…
Она поднесла сигарету к губам. В рот просочился кислый, жгучий вкус табака. Она покатала его на языке. Это был вкус взрослого мира.
С незажженной сигаретой во рту она обошла весь дом. Ни пылинки на натертых полах, ни пятнышка на сверкающих окнах. На кухне она бросила сигарету в новенький бачок для мусора. Здесь пахло воском, свежей краской и линолеумом. Плита ни разу не зажигалась, в холодильнике, кроме льда, ничего не было. Копоть и чад не касались этих стен. Как и запах пота. Кухня была безупречной и нетронутой. Скоро плита покроется брызгами жира, кастрюли потеряют свой первозданный блеск. Полки будут уставлены продуктами, подошвы затуманят этот натертый воском линолеум. Даже поздно вечером, когда все уйдут, в кухне останутся запах стряпни и отзвуки дневной суеты. В кухне собираются все отголоски дома.
Она поглядела из окна на задний дворик. У деревянной изгороди хедихиум клонил розовые восковые цветы. Если открыть дверь, подумала она, я почувствую их аромат. Но она не стала открывать двери — в дом могла попасть пыль.
Дом был безупречен, если не считать второй спальни, где она пока устроила что-то вроде кабинета. Там стояли два застекленных книжных шкафа и большой радиоприемник. Эту комнату она обставляла без всякого плана. В дальнейшем тут будет детская. Тогда она повесит на окна кисейные занавески, всюду будут кружева, а в углу — старомодная колыбель из вишневого дерева. Она уже видела, как ребенок спит вон там, у окна, где больше солнца и где легкий ветерок колышет занавески. Она видела сосредоточенный взгляд голубовато-серых глазок… Сначала она собиралась ничего сюда не ставить и просто запереть дверь, но это слишком напоминало спальню матери. Думала она и о том, чтобы сразу устроить там детскую. Так было бы практичнее — ведь тогда, забеременев, она могла бы сосредоточить все внимание на заботах о своем растущем животе… Но нельзя обставлять детскую, еще не выйдя замуж.
Она нерешительно остановилась на пороге спальни. Здесь все было бледно-кораллового
Для брачной ночи это лучше. Лучше, чем отель, чужое место, которого я больше не увижу.
Она заранее обдумала и это. После свадебного приема они поедут сюда, а медовый месяц начнут на следующий день.
— Это не покажется глупо? — спросила она Роберта.
— Делай, как тебе нравится, детка.
Она нервно сжала губы.
— Роберт, помнишь, как в «Маленьких женщинах», когда Мег вышла замуж за Джона Брука, они идут через луг к своему коттеджу и с этого начинается их супружеская жизнь? Так просто и вместе с тем… благородно.
(Ее сестра Маргарет сказала кисло: «А у них ни на что другое денег не было».)
— Я не читал «Маленьких женщин», — сказал Роберт.
— Очень многое так пошло, ты не находишь, Роберт? — Ее голос дрогнул.
— Детка, я заранее согласен на любую свадьбу и любой медовый месяц.
— Это у меня нервы, Роберт. — Она чуть улыбнулась. — Просто нервы.
Но дело было в другом. Она пыталась высказать что-то очень для себя важное, пыталась облечь свои мысли в слова, но, едва начав говорить, терялась.
Ее невидимые руки начинали сгребать слова, уносить их назад, внутрь. Прошло немало времени, прежде чем она убедилась, что нашла их все, собрала, точно рассыпавшиеся бусинки, с воздушного пола и сложила внутри себя — там, где им положено быть. Только после этого она почувствовала себя спокойной.
(И теперь ей больше всего хотелось, чтобы ее оставили без помощи и советов. Если она не способна точно представить себе супружеский акт — эти слова, «супружеский акт», вновь и вновь повторялись в ее сознании, — это никого, кроме нее, не касается. Ее раздражали неловкие наставления тети Сесилии: «Через это проходят все женщины, милочка. Не забудь подшить простыню». Тетя Сесилия такая отличная хозяйка — ее дом сверкает и блестит, а ее сыновья снимают ботинки в передней и надевают домашние туфли…)
Анна в последний раз встряхнула душистую смесь в фарфоровых кувшинчиках, расставленных по спальне. Она сама приготовила ее из лепестков роз и цветков лимона. Из спальни она вышла почти на цыпочках.
Когда она вернулась домой, там ее ждало более десятка родственников. Она еще не успела выйти из машины, а дядя Джозеф уже кричал:
— Вот и малютка невеста!
И она опять подумала: я должна принять какие-то меры, когда выйду замуж. Я должна избавиться от всех них, так чтобы остались только Роберт и я. И папа, добавила она, и ей стало грустно, что она забыла о нем хотя бы на мгновение.
Она неопределенно помахала рукой дяде и его свояченице — они сидели на веранде в качалках, — улыбнулась двум маленьким кузинам, карабкавшимся по ступенькам, и быстро прошла мимо остальных в дом.
— Где ты была? — Лоб тети Сесилии, обычно гладкий, как бумага, наморщился.
Анна улыбнулась, нарочно ничего не объясняя.
— Я не знала, что вы будете меня искать.
— Если твой отец не имеет представления, где ты…
Старик сидел в своем обычном кресле у окна. Лицо его было совершенно серьезно, и только слегка изменившийся цвет глаз выдавал, что он про себя посмеивается.