Конец черного темника
Шрифт:
Третий довод — золото: оно даёт всё — силу, знатность, любовь.
Непременно Каракеш должен согласиться. Разве он, Карахан, уже в какой-то степени не завоевал симпатии главного шамана, подталкивая его на разорения деревень и сёл, что не могло не понравиться Каракешу, — ведь ему, жаждущему крови, не важно, чья она: купеческая ли, боярская, крестьян — словом, кровь иноверцев. А потом вокруг Каракеша уже начинают складываться группы преданных ему кметов, таких же кровожадных, как он сам, скучающих без погромов, пожаров и резни... И этих кметов почти треть сотни. А видит ли всё джагун?!
Так
— А где же наш верховный шаман и почти половина наших воинов?
— Уехали за белым конём и белым бараном. К вечеру должны быть. На Пьяне-реке мы принесём их в жертву огнеликому Хорсу, два года назад даровавшему нам победу.
Справедливость этого не подлежит сомнению, — ответствовал высокопарно мурза. — Хорошо, когда память о добрых делах так ещё свежа...
На эти слова в другое время Булат мог бы и рассердиться, но обречённому на смерть он улыбнулся и пригласил в свою повозку разделить трапезу.
Каракеш с сорока воинами вернулся раньше времени. В поводу он вёл белого коня. А баран, связанный, лежал в повозке и блеял. Каракеш потрепал его по шерсти и зашёл к джагуну доложиться.
В этот день Карахану так и не удалось остаться с глазу на глаз с Каракешем, чтобы поговорить, а на следующий они уже пробирались почти непроходимыми лесами по земле Нижегородского княжества, идя вдоль течения Итиля, — путь, знакомый только двоим, Булату и Каракешу, поэтому они держались рядом, то и дело совещались, вспоминая детали славной победы на Пьяне-реке. Встрепенулось сердце Булата при этих воспоминаниях, зажглось огнём ратного подвига: «Эх, мне бы не жалкий отряд оборванцев, а хотя бы тумен, и пограбили бы мы, и показали бы ещё раз нижегородскому князю свою силу... Повеселились вволю тогда на нижегородских поместьях и в самом городе...»
Вот и Пьяна-река: ровно хмельной мужик шатается она и мотается во все стороны и, пройдя пятьсот вёрст выкрутасами да поворотами, чуть ли не снова подбегает к своему истоку. А вот и вал, сооружённый ещё Секиз-беем. И на самом берегу реки крест стоит высотой в два человеческих роста.
— Каракеш, смотри, он как раз поставлен на месте гибели княжича Ивана, сына Дмитрия, князя нижегородского и суздальского...
— Того самого, дочь которого замужем за московским князем Дмитрием Ивановичем? — спросил Карахан.
— Того самого... Да тебе виднее, мурза, мы ведь в Москве не бывали, — недобро усмехнулся джагун.
По спине Карахана пополз холодок...
Подивились кресту: кто поставил его, кто возвращался на пепелище, которое должно внушать русским суеверный страх и ужас?.. Ведь здесь отвернулся от них даже их Бог, а Хорс послал удачу им, ордынцам Арапши, этого чингизида-карлы, который был мал ростом, но обладал огромным мужеством, силой и хитростью.
...Проведав о том, что на нижегородское княжество идёт со своими полками какой-то царевич-чингизид, князь Дмитрий Константинович послал ему навстречу войско во главе со средним сыном Иваном. Войско дошло до секиз-беевского вала и, не встретив ордынцев, расположилось табором на берегу Пьяны. Засечная сторожа объявила княжичу и его воеводам, что поблизости и вокруг на расстоянии двух дней конского перехода ордынцев нет, в лесах — тишь: не стрекочут сороки, не ревут медведи и не бегут сломя голову олени, волки и лисы, что обычно бывает, когда движется огромное войско.
Жарило в июле. В воздухе не было ни малейшего дуновения ветра, не шумела листва на деревьях, действительно стояла такая тишь, что, даже если в вёрстах десяти падало на землю подгнившее дерево, шум его хорошо слышался. Солнце грело так, что тень дубов и клёнов не спасала воинов, одетых в тяжёлые железные доспехи. А река рядом, разоблачиться бы донага да кинуться в её прохладные воды. Но пока терпели... Шли дни, а об ордынцах ни слуху, ни духу, потерпеть бы ещё, но возроптали: «А где же он, сукин сын, этот карла? Уж не повернул ли назад, проведав про такую силищу?..»
«А может, и вправду... — решили воеводы на совете у княжича. — Вон как мучаются люди, сделаем им послабление...»
Видно, некрепким по натуре оказался средний сын нижегородского князя — согласился... А за послаблением — ещё послабление: так и пошло... Вот уж и бражный дух стал витать над обозами, благо этого добра у мордвы хоть носом пей... Сам князь с воеводами охотой занялся. А воинство бражничает да омывает свои телеса в струях шальной речки...
Эх, как же дурманяще пахнут луговые травы и как звенит над ними неумолчный стрекот кузнечиков!..
Вот и засечная сторожа побросала тоже копья, мечи и кольчуги и о своём назначении — быть глазами и ушами — напрочь забыла...
А тем временем... А тем временем, вспоминают сейчас, стоя под крестом на берегу Пьяны-реки, Булат и Каракеш, войско Арапши скрытно, по ночам, тайными тропами, по которым вели мордовские князьки, медленно, но уверенно двигалось к секиз-беевскому валу.
Второго августа днём пять конных полков Арапши врезались в беспечные русские отряды. Ни о каком сражении тут и речи быть не могло: орда резала ополоумевших, растерянных нижегородцев, как ягнят. Кто-то из них, пытаясь надеть на себя кольчугу, падал, пронзённый копьём, под обозные колеса, кто-то звал на помощь и с раскрытым ртом и раскроенным кривой саблей черепом валился в чапыжник, кто-то пытался из-под сваленных в кучу доспехов выдернуть меч, и вот уже голова его, кропя по пути кровью, покатилась.
Многие обратились в бегство, и впереди бегущих на коне оказался княжич Иван. Пронзённый стрелой, он упал с коня в воду и начал тонуть. Свирепый Арапша не удовлетворился этой победой: он доскакал до Нижнего Новгорода и два дня жёг, разорял и грабил город.
Спустя две недели Дмитрий Константинович отрядил своего старшего сына Василия отыскать тело утонувшего брата. Отыскать ему удалось, и в дубовой колоде Василий привёз Ивана домой, поставив на берегу Пьяны-реки могильный крест вместо памятника...