Конец черного темника
Шрифт:
Подумав так, Карп повернул коня почти в противоположную сторону. Будто Дмитрий Солунский надоумил: потому что, решив утешить в горе мать своего друга, Олексин избежал одной засады, которую устроил ему племянник Тохтамыша как раз по дороге на Оку, на Коломну. Не ведал, конечно, Акмола, что свернёт со своего направления Олексин, а уж предположить и подавно не мог, что место, выбранное им для засады, — возле Васильевского луга, в сосновой роще, при впадении небольшой речки Рачки в Москву-реку — войдёт в историю Руси на века. Здесь, на кулижках [78] ,
78
Кулижки — маленькие кулиги, то есть луга на берегу реки.
Вторая засада ожидала Олексина возле Девичьего поля у Коломны, где августовским утром великий князь Дмитрий Иванович устроит смотр войскам своим и с великой радостью увидит, что «русские же сынове поступиша поля Коломенския яко невместно быть никому же зрети очима от множества силы», как записал летописец.
Надо было проехать Карпу Олексину холмистую местность, что называлась Три горы, тропинкой выбраться к ручью Кокую, который брал своё начало из лесного островка и вливался в Сосновую реку или Яузу, как называли её угры, селившиеся здесь с незапамятных времён.
У ручья Карп слез с коня, напился и загляделся на лесной островок, зелёный, в цветах, нарядный, как головной убор крестьянки — кокошник: может быть, поэтому и зовётся так журчащий ручей — Кокуем. Помнит Карп, как мать открывала заветный сундук в праздники, отец доставал из него расшитый серебряными нитями кокошник и, прилаживая его на голову матери, говорил в шутку: «Вот тебе кокуй, с ним и ликуй!»
И мать весь день ходила весёлая, красивая, белозубая, синеглазая. И все радовались, глядя на неё, и говорили: «Красавица!»
«Где ты теперь, матушка?.. Ненаглядная... В каких гаремах состарилась — в ордынских ли, в персидских? Ведь сколько времени прошло, как увели тебя в полон! Сын твой уже ратником стал, на отцовской могиле давным-давно высокая трава выросла. Ты ведь сама видела, как умер он, пронзённый копьём, не давая тебя тронуть злому ворогу... А может, и не жива ты, исчахнув по убиенному мужу и по незнаемой судьбе единственного сына?.. Да, матушка, если б не дядька Андрей Семёнович Попов, может, и мои кости уже где-нибудь мыли дожди и сушили ветры, — он и подобрал меня, сироту, и воспитал на дальней стороже. И служу я ему и Русской земле верой и правдой. А придёт время — ой как отомщу нечестивым за твою поруганную жизнь и за гибель отца!»
Конь шумно щипал высокую сочную траву, и звучно пели птицы. Хорошо-то как было! А на душе Карпа от невесёлых дум муторно. Может быть, ещё и муторно оттого, что чует она, душа, нелёгкую встречу с матерью пропавшего друга.
Ополоснул лицо холодной ручьевой водой, взял за узду коня и повёл его вдоль Кокуя и вскоре вышел на берег Яузы, на котором стояло село. Сразу увидел избу с трубой, топившуюся по-белому, со слюдяными окнами, даже не избу, а дом — как-никак в нём живёт мать княжеского дружинника. А возле дома — берёзу. «Всё как говорил Игнатий... Особливо про берёзу сказывал, которую посадил ещё его прадед, ходивший с Александром Невским на север воевать немца и шведа...»
Завидев по-походному одетого человека, рослого, красивого, широкоплечего, в котором нетрудно было угадать воина, ведущего за собой боевого коня, стали выходить из изб на улицу люди, кланяясь Олексину, отчего на губах у Карпа появилась извинительная улыбка; но вот на крыльцо дома вышла худенькая чистенькая старушка, сложила ковшиком ладонь и поднесла ко лбу, чтобы лучше рассмотреть незнакомого ратника.
А тот привязал к берёзе коня, шагнул навстречу старушке, расставил широко руки и сказал растерянно:
— Матушка! — и обнял её, прижав к своей широкой груди худенькие плечи старой женщины и чувствуя, как под льняной кофтой испуганно забилось её сердце.
— Не пугайтесь, я не привёз вам, матушка, плохих вестей... Друзья мы с вашим сыном... По его просьбе и заехал. Не горюйте, он скоро вернётся!
И сам поверил в то, что скоро войдёт в этот дом его друг Игнатий, а ещё поверил — будто и в самом деле обнимает свою родную мать, ставшую старенькой, с испуганно колотившимся сердцем...
«Мама! Мама!» — огнём горела душа на всём пути от дома Стыря до самой столбовой дороги на Коломну.
Раньше по обеим сторонам Оки шумели на ветру густые дубравы, и такой же пышной зеленью было окружено Девичье поле; сейчас же у Коломны ни одного деревца — голо, пусто, как когда-то на голове бритого саблей ордынца. Когда-то... Это значит шесть столетий назад!
На поляне слуги Акмолы ели сырое мясо — костра не разжигали, боясь спугнуть княжеского посланника, — по губам их текла кровь, они жмурились и мычали от удовольствия.
Вдруг из-за кустов показался в лисьем малахае, хотя была середина лета, пеший и ткнул носком сапога близсидящего. По тому, как он заорал на глотающих мясо, стало понятно, что он — главный над этими людьми, присланными изловить Олексина, отнять у него грамоту, а его самого утопить в Оке, чтобы и следов никаких не осталось.
— Едет! Тише! — приложил палец к губам ордынец в малахае уже после того, как ткнул в бок и второму сидящему.
Все вскочили. И, держа в одной руке лук, второй прижимая к бедру колчан со стрелами, крадучись побежали в ту сторону, откуда явственно доносился звон медных блях на уздечке и кованых копыт. Судя по тому, как размеренно они издавали этот звон, всадник ехал медленной рысью.
Вот он всё ближе, уже стала слышна мелодия песни, которую, живя в Москве, не раз слышали от русских и которую сейчас Олексин (а это был он) громко насвистывал.
Саврасый вдруг всхрапнул, споткнулся, перешёл на шаг и запрядал ушами. «Волки?» — хватаясь за луку седла, сразу подумал Олексин и потянул с бедра колчан со стрелами.
Конь, привыкший у русских к чистоплотности, учуял запах немытых тел подосланных убийц и вовремя предупредил своего хозяина, — Карп круто завернул коня, и в этот миг рядом с ним стрела впилась в вековой дуб. «Засада!» — У Карпа гулко застучало сердце, он вонзил стремена в бок саврасого, и тот, словно барс, прыгнул далеко вперёд, ломая кусты, и помчался к реке.