Конец главы. Том 1. Девушка ждет. Пустыня в цвету
Шрифт:
После ухода Майкла он не спал до рассвета, снова и снова обдумывая положение и неизменно приходя к первоначальному выводу: когда точки над «и» будут поставлены, его непременно объявят трусом. Но даже это не имело бы для него значения, если бы не Динни. Что ему общество и его мнение? Что ему Англия и англичане? Предположим, они пользуются престижем. Но с большим ли основанием, чем любой другой народ? Война показала, что все страны, равно как их обитатели, более или менее похожи друг на друга и одинаково способны на героизм и низость, выдержку и глупости. Война показала, что в любой стране толпа узколоба, не умеет мыслить здраво и чаще всего заслуживает только презрения. По природе своей он был бродягой, и если бы даже Англия и Ближний Восток оказались для него закрыты, мир всё равно был широк, солнце светило во многих краях, звезды продолжали двигаться по орбитам, книги сохраняли свой интерес, женщины – красоту, цветы – благоухание, табак – крепость, музыка – власть над душой, кофе – аромат, лошади, собаки и птицы оставались теми же милыми сердцу созданиями, а мысль и чувство повсеместно нуждались в том, чтобы их облекали в ритмическую форму. Если бы не Динни, он мог бы свернуть свою палатку, уехать, и пусть досужие языки болтают ему вдогонку! А теперь он не может! Или всё-таки может? Разве долг чести не обязывает его к этому? Вправе ли он обременить её супругом, на которого будут показывать пальцем? Если бы она возбуждала в нём только вожделение, всё было бы гораздо проще, – они утолили бы страсть и расстались, не причинив друг другу горя. Но он испытывал к ней совершенно иное чувство. Она была для него живительным источником, отысканным в песках, благовонным цветком, встреченным среди иссохших кустарников пустыни. Она вселяла в него то благоговейное томление, которое вызывают в нас некоторые мелодии или картины, дарила ему ту же щемящую радость, которую приносит нам запах свежескошенного сена. Она проливала прохладу в его тёмную, иссушенную ветром и зноем душу. Неужели он должен отказаться от неё из-за этой проклятой истории?
Когда Уилфрид проснулся, борьба противоречивых чувств возобновилась. Все утро он писал Динни и уже почти закончил письмо, когда прибыло её первое любовное послание. И теперь он сидел, поглядывая на обе лежавшие перед ним пачки листков.
"Такого посылать нельзя, – внезапно решил он. – Всё время об одном и том же, а слова пустые. Мерзость!" Он разорвал то, что было написано им, и в третий раз перечитал её письмо. Затем подумал: "Ехать туда немыслимо. Бог, король и прочее – вот чем дышат эти люди. Немыслимо!",
Он схватил листок бумаги и написал:
"Корк-стрит. Суббота.
Бесконечно благодарен за письмо. Приезжай в понедельник к завтраку. Нужно поговорить.
Отослав Стэка с запиской на почту, он почувствовал себя спокойнее.
Динни получила его в понедельник утром и ощутила ещё большее облегчение. Последние два дня она старательно избегала каких бы то ни было разговоров об Уилфриде и проводила время, выслушивая рассказы Хьюберта и Джин об их жизни в Судане, гуляя и осматривая деревья вместе с отцом, переписывая налоговую декларацию и посещая с родителями церковь. Никто ни словом не упомянул о её помолвке, что было очень характерно для семьи, члены которой, связанные глубокой взаимной преданностью, привыкли бережно относиться к переживаниям близкого человека. Это обстоятельство делало всеобщее молчание ещё более многозначительным.
Прочтя записку Уилфрида, Динни беспощадно сказала себе: "Любовные письма пишутся по-другому", – и объяснила матери:
– Уилфрид стесняется приехать, мама. Я должна съездить к нему и поговорить. Если смогу, привезу его. Если нет, устрою так, чтобы ты увиделась с ним на Маунт-стрит. Он долго жил один. Встречи с людьми стоят ему слишком большого напряжения.
Леди Черрел только вздохнула в ответ, но для Динни этот вздох был выразительнее всяких слов. Она взяла руку матери и попросила:
– Мамочка, милая, ну будь повеселее. Я же счастлива. Разве это так мало значит для тебя?
– Это могло бы значить бесконечно много, Динни.
Динни не ответила, – она хорошо поняла, что подразумевалось под словами "могло бы".
Девушка пошла на станцию, к полудню приехала в Лондон и через Хайдпарк направилась на Корк-стрит. День был погожий, весна, неся с собою сирень, тюльпаны, нежно-зелёную листву платанов, пение птиц и свежесть травы, окончательно вступала в свои права. Облик Динни гармонировал с окружающим её всеобщим расцветом, но девушку терзали мрачные предчувствия. Она не сумела бы объяснить, почему у неё так тяжело на душе, в то время как она идёт к своему возлюбленному, чтобы позавтракать с ним наедине. В этот час в огромном городе нашлось бы немного людей, которым открывалась бы столь радужная перспектива, но Динни не обманывала себя. Она знала: всё идёт плохо. Она приехала раньше времени и зашла на Маунт-стрит, чтобы привести себя в порядок. Блор сообщил, что сэра Лоренса нет, но леди Монт дома. Динни велела передать, что, возможно, будет к чаю.
На углу Бэрлингтон-стрит, где на неё, как всегда, пахнуло чем-то вкусным, Динни ощутила то особое чувство, которое появляется по временам у каждого человека и многим внушает веру в переселение душ: ей показалось, что она уже существовала прежде.
"Это означает одно, – я что-то позабыла. Так и есть! Здесь же надо свернуть", – подумала она, и сердце её усиленно забилось.
Динни чуть не задохнулась, когда Стэк открыл ей дверь. "Завтрак будет через пять минут, мисс". Чёрные глаза Стэка, слегка выкаченные, но тем не менее вдумчивые, крупный нос и благожелательно искривлённые губы придавали ему такой вид, словно он выслушивал исповедь девушки, хотя исповедоваться ей пока что было не в чём. Он распахнул дверь в гостиную, закрыл её за Динни, и она очутилась в объятиях Уилфрида. Этот долгий и радостный миг, равного которому она никогда не испытывала, разом рассеял все мрачные предчувствия. Он был таким долгим, что ей стало немножко не по себе: а вдруг Уилфрид не успеет вовремя разомкнуть руки? Она нежно шепнула:
– Милый, если верить Стэку, завтрак был готов ещё минуту назад.
– Стэк не лишён такта.
Удар, неожиданный, как гром среди ясного неба, обрушился на девушку лишь после завтрака, когда они остались одни.
– Всё раскрылось, Динни.
Что? Что раскрылось? Неужели? Девушка подавила порыв отчаяния.
– Каким образом?
– Эту историю привёз сюда человек по имени Телфорд Юл. О ней ходят слухи у разных племён. Сейчас она, видимо, уже обсуждается на базарах, завтра будет обсуждаться в лондонских клубах, а ещё через несколько недель меня начнут сторониться. Тут уже ничем не поможешь.
Динни молча поднялась, прижала голову Уилфрида к своему плечу, затем села рядом с ним на диван.
– Боюсь, ты не до конца отдаёшь себе отчёт… – мягко начал он.
– В том, что это меняет дело? Да, не отдаю. Это могло его изменить, когда ты сам рассказал мне обо всём. Но не изменило. Теперь и подавно не изменит.
– Я не имею права жениться на тебе!
– Оставь книжное геройство, Уилфрид! Зачем связывать себя мыслью о несчастье, которое ещё не произошло?
– Ложный героизм вовсе не в моём характере, но, мне кажется, ты всё-таки не отдаёшь себе отчёт…
– Отдаю, отдаю. Выпрямись и опять ходи в полный рост, а до тех, кто тебя не поймёт, нам нет дела.
– Значит, тебе нет дела до твоих близких?
– Нет, есть.
– Но не предполагаешь же ты, что они поймут?
– Я заставлю их понять.
– Бедная моя девочка! Его спокойная нежность показалась Динни зловещим предзнаменованием. Уилфрид продолжал:
– Я не знаком с твоими, но если они действительно такие, как ты их описала, то не обольщайся, – они не порвут с наследственными убеждениями, не поднимутся над ними. Просто не смогут.
– Они любят меня.
– Тем нестерпимей будет им думать, что ты связана со мной.
Динни чуть-чуть отстранилась и подпёрла подбородок руками. Затем, не глядя на Дезерта, спросила:
– Ты хочешь отделаться от меня, Уилфрид?
– Динни!
– Нет, отвечай! Он притянул её к себе. Наконец она сказала: