Конец главы. Том 2. На другой берег
Шрифт:
– Всё дело в наших газетах. Во французских шрифт мельче, поэтому они и тревожат человека вдвое меньше. Я, например, читала их совершенно равнодушно.
– Да, виноваты газеты и радио: всё становится известно ещё до того, как произойдёт. А уж заголовки – те в два раза крупней самих событий. Как почитаешь речи и передовицы, так тебе и начинает казаться, что мир впервые попал в такой переплёт, хотя он испокон века в какомнибудь переплёте, только раньше из-за этого не поднимали шум.
– Но без шума не удалось бы сбалансировать бюджет, дорогой!
– Да нет, просто сейчас все так делается. Но это не по-английски.
– Откуда нам знать, папа, что по-английски, а что – нет.
Генерал наморщил обветренный лоб, и по его изборождённому лицу поползла улыбка. Он указал на свинарник:
– Вот это по-английски. В конце концов мы всегда делаем то, что нужно, хотя и в последнюю минуту.
– Ты это одобряешь?
– Нет. Но ещё меньше я одобряю истерику, как лекарство от всех болезней. Разве стране впервые оставаться без денег? Эдуард III был должен чуть ли не всей Европе. Стюарты не вылезали из банкротства. А после Наполеона мы пережили такие годы, с которыми нынешний кризис даже не идёт в сравнение. Но эти неприятности не подавались вам ежедневно к завтраку.
– Значит, неведение – благо?
– Не знаю. Мне просто противна та смесь истерики с блефом, которая составляет теперь нашу жизнь.
– И ты согласился бы упразднить голос, возвещающий райское блаженство?
– То есть радио? "Отживает порядок ветхий и другим сменяется, а господь творит свою волю путями многими, чтобы не прельстился мир никаким новшеством единым", – процитировал генерал. – Я помню, как старик Батлер в Хэрроу сказал на этот текст одну из лучших своих проповедей. Я – не рутинёр, Динни; по крайней мере, надеюсь на это. Я только думаю, что люди стали слишком много говорить. Так много, что уже ничего не чувствуют.
– А я верю в нашу эпоху, папа: она сорвала все лишние покровы. Посмотри на старинные картинки в последних номерах "Тайме". От них пахнет догмой и фланелевой фуфайкой.
– В наше время фланель уже не носили, – возразил генерал.
– Тебе, конечно, виднее, дорогой.
– Моё поколение, Динни, в сущности, было подлинно революционным. Видела ты пьесу о Браунинге? Тогда действительно было так, как ты говоришь: но всё это кончилось ещё до моего поступления в Сэндхерст. Мы мыслили так, как считали нужным, и поступали так, как мыслили, но не разговаривали об этом. Сейчас люди сначала говорят, потом мыслят, а уж если доходит до дела, действуют так же, как мы, если вообще действуют. Разница между сегодняшним днём и тем, что было пятьдесят лет назад, сводится к вольности в речи: теперь говорят так свободно, что это лишает предмет разговора всякой соли.
– Глубокое замечание, папа.
– Но не новое. Я десятки раз встречал такие же мысли в книгах.
– "Не находите ли вы, сэр, что огромное влияние на людей оказала война?" – как спрашивают репортёры во всех интервью.
– Война? Во-первых, её влияние давно уже сошло на нет. Во-вторых, моё поколение было слишком устойчиво, чтобы поддаться ему, а следующее за моим – перебито или раздавлено…
– Женщины остались.
– Да, они побунтовали, но не всерьёз. А для твоего поколения война только слово.
– Благодарю, папа, – прервала Динни отца. – Все это очень поучительно, но сейчас опять пойдёт крупа. Фош, за мной!
Генерал поднял воротник пальто и направился к плотнику, повредившему себе большой палец. Динни увидела, как он осмотрел повязку пострадавшего. Плотник улыбнулся, а отец потрепал его по плечу.
"Подчинённые, наверно, любили его, – решила она. – Он, конечно, старый ворчун, но хороший человек".
XXVIII
Если искусство медлительно, то правосудие ещё медлительнее. Слова "Корвен против Корвен и Крума" по-прежнему не услаждали взоры тех, кто привык прилежно изучать отдел судебной хроники в "Тайме", и внимание судьи мистера Ковелла было всё ещё поглощено бесконечными неопротестованными исками. По приглашению Дорнфорда Динни с Клер заехали взглянуть на зал заседаний и минут пять простояли в дверях суда, словно игроки из крикетной команды, осматривающие поле накануне матча. Судья сидел так низко, что можно было разглядеть только его лицо; Динни заметила также, что над свидетельской ложей, где придётся сидеть Клер, устроено нечто вроде балдахина или козырька для защиты от дождя.
– Если вы будете держаться в глубине ложи. Клер, – предупредил Дорнфорд, когда она выходила, – вашего лица будет почти не видно. Но говорите громко, чтобы судье всё было слышно. Он злится, когда не слышит.
На другой день рассыльный доставил на Саут-сквер записку для
Динни.
"Бэртон-клуб, I3/IV-32.
Дорогая Динни,
Был бы рад встретиться с вами на несколько минут. Время и место выберите сами, а я явлюсь точно. Излишне говорить, что дело касается Клер.
Искренне ваш
Майкла не было дома, но Динни посоветовалась с Флёр.
– Разумеется, вы должны с ним встретиться, Динни. А вдруг в последнюю минуту он взял да раскаялся? Позовите его сюда, когда Клер не будет.
– На это я, пожалуй, не рискну: они могут столкнуться. Лучше повидаюсь с ним вне дома.
– Тогда либо у статуи Ахилла, либо у статуи Ромы.
– У Ромы, – решила Динни. – Оттуда мы куда-нибудь пройдём.
Она назначила встречу на другой день в три часа и долго ломала себе голову, зачем Джерри понадобилось её видеть.
Следующий день был тёплый – настоящий оазис в этом хмуром апреле.
Подходя к статуе Ромы, девушка ещё издали заметила Корвен а, который стоял у решётки, спиной к изваянию. Он курил сигарету, вставленную в коротенький красивый пенковый мундштучок, и, хотя её зять выглядел точно так же, как в тот день, когда они виделись в последний раз, Динни вздрогнула, словно почувствовав толчок.
Он не протянул руки.
– Вы очень любезны, Динни, что пришли. Давайте пройдёмся и поговорим на ходу.