Конец главы
Шрифт:
– Очень рад, мисс. В это время года все переутомлены.
Он, видимо, тоже знал, что ее игра проиграна. И неожиданно почувствовав, что у нее больше нет сил присутствовать на собственных похоронах, девушка прокралась к двери, прислушалась, спустилась по лестнице и выскользнула из дома.
Но она была так вымотана физически, что еле дотащилась до СентДжеймс-парка. Там она посидела у пруда. Вокруг люди, солнце, утки, тенистая листва, остроконечные тростники, а внутри нее - самум! Высокий мужчина, появившийся со стороны Уайтхолла, машинально сделал легкое движение, словно собираясь поднести руку к шляпе, но увидел ее лицо, спохватился и прошел мимо. Сообразив, что, наверно, написано у нее
Уже пробило шесть, и Динни направилась на Саут-сквер. Пробралась незамеченной к себе в комнату, долго сидела в горячей ванне, потом надела вечернее платье и решительно спустилась вниз в столовую. Обедала она вместе с Майклом и Флер; ни один из них ни о чем ее не спросил. Ясно, что они знают. Динни кое-как продержалась до ночи. Когда она собралась к себе наверх, они оба поцеловали ее и. Флер сказала:
– Я велела сунуть вам в постель горячую грелку. Если ее положить за спину, легче заснуть. Спокойной ночи.
Девушка снова почувствовала, что. Флер когда-то уже выстрадала ту муку, которая терзает теперь ее, Динни. Ночью ей спалось лучше, чем можно было ожидать.
За утренним чаем ей подали письмо со штампом чингфордской гостиницы:
"Мадам,
В кармане джентльмена, который лежит здесь в остром приступе малярии, было обнаружено нижеприлагаемое адресованное Вам письмо. Пересылаю его Вам.
С совершенным почтением
Роджер Куили, доктор медицины".
Девушка прочла письмо. "Что бы ни случилось, прости и верь: я любил тебя. Уилфрид". И он болен! Динни мгновенно подавила первый порыв. Нет, она не бросится во второй раз туда, куда боятся входить ангелы! Тем не менее она побежала вниз, позвонила Стэку и сообщила, что Уилфрид лежит в чингфордской гостинице с острым приступом малярии.
– Значит, ему понадобятся пижамы и бритва, мисс. Я отвезу.
Динни сдержалась и вместо: "Передайте ему привет", - сказала:
– Он знает, где меня найти, если я буду нужна.
Письмо смягчило душевную горечь Динни, но девушка по-прежнему была отрезана от Уилфрида. Она не может пальцем шевельнуть, пока он не придет или не пришлет за ней, а он не придет и не пришлет, - в этом она была втайне уверена. Нет! Он снимет свою палатку и покинет места, где слишком много страдал.
Около двенадцати заехал Хьюберт, чтобы проститься с ней. Она сразу же поняла, что он тоже знает. Он пробудет в Судане до октября, потом вернется заканчивать отпуск. Джин остается в Кондафорде до родов, которые, видимо, будут в ноябре. Врачи считают, что африканское лето вредно отразилось бы на ее здоровье. В это утро брат показался Динни прежним Хьюбертом. Он распространялся о том, какое преимущество - родиться в Кондафорде, И девушка, напустив не себя притворную оживленность, подтрунила:
– Странно слышать это от тебя, Хьюберт. Ты раньше не особенно любил Кондафорд.
– Все меняется, когда у тебя есть наследник.
– Вот как? Вы ждете наследника?
– Да, мы настроились на то, что будет мальчик.
– А уцелеет ли Кондафорд до тех пор, пока он вступит в права наследства?
Хьюберт пожал плечами:
– Попробуем сберечь. Сохраняется только то, что хотят сохранить.
– И даже при этом условии - не всегда, - поправила Динни.
XXXI
Слова Уилфрида: "Можете сказать ее родным, что я уезжаю", - и слова Динни: "Все кончено", - с почти сверхъестественной быстротой облетели всех Черрелов, но их не охватило то ликование, которым сопровождается обычно раскаяние грешника. Все слишком жалели ее, и жалость эта граничила с печалью. Каждый стремился выразить ей сочувствие, но никто не знал - как. Сочувствовать слишком явно - хуже, чем не сочувствовать вовсе. Прошло три дня, но ни один из членов семьи так его и не выразил. Наконец Эдриена осенило, и он решил пригласить ее позавтракать, хотя ему, как, впрочем, и всем на свете, было неясно, почему еда может служить утешением. Он позвонил ей и договорился о встрече в одном кафе, репутация которого, вероятно, не соответствовала истинным его достоинствам.
Поскольку Динни не относилась к числу тех молодых женщин, для кого житейские бури - удобный случай приукрасить свою внешность, Эдриен имел полную возможность заметить бледность племянницы. От комментариев он воздержался. В сущности, он вообще не знал, о чем говорить, так как понимал, что мужчина, увлеченный женщиной, все равно живет своей прежней духовной жизнью, тогда как женщина, мен'ее увлеченная физически, непременно сосредоточивает свою духовную жизнь на любимом мужчине. Тем не менее он стал рассказывать девушке, как ему пытались "всучить липу".
– Он заломил пятьсот фунтов, Динни, за череп кроманьонца, найденный в Сэффолке. Вся история выглядела вполне правдоподобно. Но мне посчастливилось встретить археолога графства. Тот и говорит: "Ого! Значит, теперь он пытается сбыть его вам? Старая уловка! Он откапывал этот череп, по меньшей мере, три раза. По парню тюрьма плачет. Он держит череп в шкафу, каждые пять-шесть лет роет яму, кладет его туда, а потом пытается сбыть. Возможно, что череп действительно кроманьонский, но он-то подобрал его во Франции лет двадцать назад. Будь череп найден в Англии, это был бы уникум". Словом, я отправился на то место, где он откопал его в последний раз, и, как ты понимаешь, сразу убедился, что парень сам зарыл его в землю. В древностях есть нечто такое, что подрывает "моральный уровень", как выражаются американцы.
– Что он за человек, дядя?
– С виду энтузиаст; немного похож на моего парикмахера.
Динни рассмеялась.
– Примите меры, не то он в следующий раз все-таки продаст свою находку.
– Ему помешает кризис, дорогая. Кости и первопечатные издания - на редкость чувствительны к конъюнктуре. Пройдет еще лет десять, прежде чем за череп дадут мало-мальски приличные деньги.
– А многие пытаются вам что-нибудь всучить?
– Некоторым это даже удается. Я жалею, что с этой "липой" ничего не вышло. Череп - превосходный. В наши дни такие редко встретишь.
– Мы, англичане, безусловно, становимся уродливей.
– Неправда. Надень на тех, с кем ты встречаешься в гостиных и лавках, сутаны и капюшоны, доспехи и камзолы, и на тебя глянут лица людей четырнадцатого или пятнадцатого века.
– Но мы презираем красоту, дядя. В нашем представлении она связывается с изнеженностью и безнравственностью.
– Да, люди склонны презирать то, чего лишены. С точки зрения примитивности, мы стоим на третьем, нет, на четвертом месте в Европе. А если исключить кельтскую примесь, то и на первом.
Динни оглядела кафе, но осмотр ничего не прибавил к ее выводам - отчасти потому, что восприятие у нее притупилось, отчасти потому, что завтракали здесь преимущественно евреи и американцы.
Эдриен с болью следил за племянницей. Какой у нее безразличный взгляд!
– Значит, Хьюберт уехал?
– спросил он.
– Да.
– А ты что намерена делать, дорогая? Динни сидела, уставившись в тарелку. Затем неожиданно подняла голову и объявила:
– Думаю поехать за границу, дядя.