Конец игры

Раевский Андрей

Потерял, потерял, потерял!… Плющ, бесконечный плющ, вьющийся по голым острым камням… Вверх, вверх, скорее вверх! Холодный горный ветер студит виски, и прерывистое дыхание надрывает гортань. Но всё это — ничто перед лавиной тревоги и безысходной тоски. Найти! Найти, найти, найти! Главное, внимательно смотреть под ноги и не рассеять внимание, поддавшись однообразной игре жухлой травы и каменных разводов… Я найду, я должен найти! До крови закушенная губа, ветер, хлопающий длинными полами жёсткой чёрной одежды, и носки широких кожаных туфель, отчаянно пинающие равнодушные камни. Тревога и тоска. Тоска и отчаяние…

Этот сон много раз приходил к Сфагаму с самого детства. Последнее время он стал приходить чаще, как правило, под утро, когда при внезапном пробуждении детали видятся ярче и острее. Но они не помогали

разгадать сон, и было что-то тягостное в этой многолетней неразгаданности. Словно кто-то много раз присылает одно и то же письмо на непонятном языке.

Ещё с малых лет Сфагам особенно белезненно относился к потерянным вещам, несоразмерно расстраиваясь и тревожась. И даже блестяще освоенные позднее приёмы успокоения духа не извели эту тревогу до конца, а лишь оттеснили её глубоко внутрь.

Сегодня острота ощущений настолько превзошла всё, что было раньше, что это уже походило не на сон, а на медитативные видения первого уровня тонкого мира.

Открыв глаза, Сфагам долго смотрел на низкий серый, испещрённый беспорядочными бороздами каменный потолок. В свою старую келью он не хотел даже и заглядывать и был рад, когда ему отвели одну из гостевых комнат, выдолбленных в скале ещё много веков назад. Комната имела причудливо неправильную форму, а на кое-как сглаженных уступах белёсых каменных стен виднелись остатки почти совсем стёршейся древней росписи. При дрожащем свете тусклого светильника утомлённому, глядящему в одну точку глазу начинали мерещиться диковинные картины. Принимая тёплые прерывистые волны слабого света, бугристые, будто изъеденные червями стены и потолок преображались, разворачивая в заворожённом воображении целые панорамы с многочисленными фигурами людей, зверей и чудовищ и бесконечным разнообразием сливающихся и перетекающих друг в друга сюжетов. Но всё это было вечером… А утром скупые солнечные лучи, с трудом проникающие сквозь маленькое квадратное окошко, лишь легонько серебрили полумрак аскетичной обители одиноких искателей совершенства, которые жили и останавливались здесь на протяжении без малого девятисот лет.

Вчерашний вечер, второй по прибытии Сфагама в Братство, был столь же долгим, как и первый. Беседа с настоятелем вновь затянулась до поздней ночи. Наставник слушал рассказы Сфагама, вникая в каждую деталь. Он был единственным человеком, кто узнал о том, что увидел и услышал его ученик в гробнице Регерта, а вид цветка, оплетающего корнями камень, поверг старика в глубокое раздумье, и в глазах его Сфагам заметил тревогу…

А Братство жило своей обычной жизнью. С точностью хорошо отлаженного механизма чередовались упражнения для тела и духа, медитации и беседы. Занятия боевыми искусствами сменялись изучением древних книг, каллиграфией и живописью. Работали мастерские, ни на час не оставались без внимания ухоженные сады и огороды и, конечно же, совершались торжественные жертвоприношения богам стихий и первоначал естества, как принято было их называть. Жизнь в Братстве кипела, словно в муравейнике, — каждый занимался своим делом. При этом, старшие, не по возрасту, а по рангу, опекали младших и в то же время сами трудились без устали, подавая пример своим подопечным. Дух, царивший в стенах монастыря, как-то быстро и безболезненно вытравливал из душ молодых неофитов зависть, мелочное себялюбие, болезненное самомнение, лень и страх, питающий боязнь изменений.

Неспешно прогуливаясь по монастырским владениям, Сфагам испытывал противоречивые чувства. С одной стороны, всё здесь было своим, давным-давно природнённым, но с другой — это была уже чужая, отстранённая жизнь. И не только потому, что все ступени мастерства были им пройдены, — иногда ему хотелось начать всё с начала, чтобы не чувствовать себя стрелой, выпущенной в пустоту. А братья-монахи всё же любили его… Иначе им удавалось бы скрыть своё смущение, видя эту его отчуждённость.

Сегодня Сфагам твёрдо решил пойти в левое крыло, где обитали злополучные гости Братства. Раньше этого делать не следовало — так подсказывало безошибочное внутреннее чувство. Да и сегодня надо было дождаться вечера. Свобода отнимает право на ошибку — эту истину Сфагам понял давно, но прочувствовал по-настоящему лишь недавно… Вернее, эта мысль исходила от некоего нового, недавно пробудившегося Я. Не того мастера боевых искусств, знатока языков,

медицины, алхимии и древних текстов. Не того, кто изведал пути в тонкий мир, поднявшись к вершинам совершенного тела и духа. Это было совсем другое Я — мятущееся. Сомневающееся и будто бы совсем обычно-человеческое, если бы не тонкий безжалостный ум, задающий жестокие вопросы. И среди них главный, что не приходил в голову ещё ни одному мастеру: что делать со всем этим опытом? После визита к Регерту это новое Я вроде бы успокоилось и помирилось с «мастером». Но теперь оно снова дало о себе знать нарастающим желанием как можно скорее покинуть Братство.

День прошёл как обычно быстро, и вот уже задымили вечерние костры, и удар гонга возвестил о наступлении времени отдыха после вечерней трапезы. Почти все, кто не жил по особому режиму или не был занят по службе, стали собираться у костров. Силуэты дозорных на стенах ещё чётко рисовались на фоне быстро гаснущей синевы осеннего неба, и их перекличка сливалась со стрекотанием цикад и звуками тростниковой флейты, доносившимися с разных сторон.

Сфагам направился к левому крылу. Поборники новой веры также сидели у костра. Их было немного — не более пятнадцати. Остальных не было видно. Ещё издали Сфагам увидел Станвирма. Тот тоже узнал его и даже с удивлением привстал со своего места. А затем он стал что-то говорить на ухо человеку, чей округлый, немного грузноватый силуэт был повёрнут лицом к огню и спиной к приближающемуся Сфагаму. Вся компания, за исключением того, кто сидел спиной, зашевелилась, пытаясь скрыть лёгкое возбуждение. В горячем свете костра заблестели заинтересованные и немного настороженные взгляды. По обе стороны от сидящего спиной как-то само собой образовалось свободное место. Сфагам едва успел приблизиться к костру, как пророк, не оборачиваясь, негромким голосом задал первый вопрос.

— Кто сделал тебе больше всего добра?

— Я сам.

— А какая работа для тебя самая тяжёлая? — последовал новый вопрос.

— Безделье.

— А кто твой бог?

— Тот, кто меня понимает.

— Прости, что я не оборачиваюсь, говоря с тобой. Мои зрачки устали от видений, а глядя на огонь, они отдыхают. Посиди с нами… Станвирм рассказывал мне о тебе.

— От каких же видений освобождает тебя стихия огня? — спросил, в свою очередь, Сфагам, присаживаясь рядом с пророком.

— Я видел, как охотник превращается в воина и как древние боги прикинулись милосердными, отказавшись от человеческих жертвоприношений в пользу животных. Но лишь затем, чтобы сторицей восполнить эту утрату душами погибающих на полях сражений.

— Энергия животного чище человеческой ибо животное не подвержено искусу отпадения от Единого. Потому она всегда была предпочтительней для древних богов. А чтобы охотиться за человеческими душами, они должны были сильно измениться… или это вообще кто-то другой.

— А что вы скажете об этом? — неожиданно спросил пророк у своих притихших сподвижников. Ответом было смущённое молчание.

— Говори ты, учитель, а мы, с твоего позволения, будем внимать вашей беседе, — раздался наконец чей-то голос из глубокой тени.

Пророк невесело улыбнулся и легонько закивал головой.

— Мне видится многое… Вижу постоянно, каждый день. Я уже иногда не могу отличить видения от яви и начинаю задумываться, стоит ли вообще их различать, — тихо продолжил он. — Я — человек простой. Я не искушён в науках, как ты, мастер. Я не размышлял годами над древними текстами, хотя и читал кое-что… Я просто твёрдо знаю, что мне надо сделать. И тот, кто послал меня в этот мир, не оставит меня во тьме, пока я этого не сделаю.

— Что ж, выходит, ты счастливый человек. Тот, кто послал меня, что-то слишком долго раздумывает и, похоже, не слишком хорошо знает, чего он хочет. Но пока он думает, я сам решу, что мне делать. Быть может, в конце концов наши решения совпадут.

— Мастер страдает гордыней, учитель, — подал голос кто-то по ту сторону костра.

— Глупец! — поднял глаза пророк. — Этот человек страдает больше всех нас. Но не от гордыни, а от божественного одиночества в мире людей. Такое страдание — привилегия. Вам бы завидовать, а не укорять… Я сочувствую тебе, мастер, сочувствую всем сердцем, ибо ты несёшь ношу, которую ещё не доводилось нести человеку. Ты не спрашивал у того, кто тебя послал, не слишком ли рано ты призван в мир?