Конец каникул
Шрифт:
Старику Дерде не понадобилось объяснять, в чем дело. Он стоял посреди двора и пальцем пересчитывал голубей на соседней крыше. А те сидели, разомлев от жары, — в такой зной даже голубю не летается. Иначе б он их недосчитался. Он отдал мне Рыжего и сказал:
— Посадите его на цепь. Или продайте, он у меня больше живет, чем у вас!
Возвращался я мимо кино. Голубя посадил за пазуху и придерживал одной рукой. В другой у меня был пакет с семенами.
Подул ветерок, и стало веселее.
Не знаю, как это получилось. Сзади вдруг взвизгнул
Оказалось, что я сижу на краю тротуара, а с мостовой поднимается какая-то девочка. Рядом со мной лежал ее велосипед, переднее колесо еще вращалось. Лицо у девочки скривилось от боли, а платье все в пыли. Она держалась за колено. Я хотел потолковать с ней насчет езды, но заметил, что локоть у меня в крови, и охота ссориться пропала. Впрочем, и она брякнулась, наверно, неплохо. Аварии бывают. Я поднял ее велосипед и говорю:
— Знаменитый гонщик Форнальчик! Пойдем, я покажу, где вода… Мы умылись во дворе за кинотеатром, не сказав друг другу ни слова. Наконец она, видно, пришла в себя и стала причесываться. «Красивая какая!» — подумал я и страшно удивился. Ни разу еще я не замечал, чтоб девочка была красивая, а ведь я с первого класса учусь вместе с девчонками и знаю их немало. Эта была чужая. Светлые волосы закинуты за спину. Она долго их расчесывала, желала, может, показать, какие они пышные. Она не обращала на меня внимания, кажется, ее не интересовало, что одной рукой мне не повязать вокруг локтя носовой платок. Сам не знаю почему, я рассердился.
— Дай, в конце концов, гребень! Сколько можно причесываться? Попробуй еще наедь, так вдарю, что учуешь. Или спущу в пруд!
Девочка улыбнулась и протянула гребень.
— Ходишь купаться на пруд?
— Спрашиваешь!.. А что?
— Ничего. Вообще-то ты извини. Колесо у меня пошло вбок…
— Колесо у нее пошло вбок… — проворчал я, — колесо вбок, а Рыжий дал тягу! И семена к черту…
— Какие семена? Скажи, я тебе отдам.
— Редиска, — сказал я ни с того ни с сего. Сам не знаю, почему вырвалось у меня «редиска», но сказать «левкои» мне показалось как-то неудобно.
Мы шли по улице очень медленно, она все еще прихрамывала. Возле нашего дома я остановился и сказал:
— Я здесь живу…
Не понимаю, почему я это сказал. Может, так только, — чтоб что-то сказать.
Она подала мне руку и опять улыбнулась.
— Если тебе интересно знать, меня зовут Эльжбета…
— Очень мне это интересно. Ты, наверно, воображаешь, я умираю от любопытства?
И вдруг несмышленыш Ясь Зимек, который сидел на заборе и глядел на нас, ковыряя в носу, завопил благим матом:
— Юлек с девицей! Юлек с девицей!
В окне второго этажа показалась старуха Лепишевская. Я почувствовал, что краснею. И рассердился.
— Заткнись, сопляк, — крикнул я, — не то запру в сарай! И Ясь отвязался. Слез с забора и удрал.
— Тебя зовут Юлек? — спросила Эльжбета.
— Не Юлек, а Юрек. Этот карапуз не выговаривает «р». Привет! — Я повернулся и пошел к дому.
Мама уже запаковала вещи и бесцельно слонялась из угла в угол. Два больших, набитых до отказа чемодана стояли у стены в кухне. Отец сидел за столом и чинил свои часы. Он всегда что-нибудь чинит, чаще всего то, что не ломалось. Не радио, так часы, не часы, так утюг или что-нибудь еще…
Я стал в дверях и выпалил одним духом, чтоб ни о чем не спрашивали:
— Семена купил. Холева сказал, может быть, сегодня зайдет. Рыжего у Дерды нет, я упал и поцарапал руку!
По-моему, все это их нисколько не взволновало. Оба промолчали. И мне в голову пришла странная мысль: им не до меня, я помешал разговору… Весь вечер потом был тревожный и молчаливый. Мне надоело это, и я раньше обычного сказал, что иду спать. Так получилось, наверное, из-за этой проклятой жары…
Глава 2
Я проснулся с мыслью, что сегодня воскресенье.
Правда, это не имело значения: каникулы есть каникулы, но все-таки чувствуешь себя по-дурацки, если рано проснешься в воскресенье. Отец еще спал. Он провожал маму ночью на очень поздний поезд и вернулся, наверно, только к утру.
Во дворе хозяйничала Лепишевская. Засыпая цыплятам корм, она скликала их, как бывалая наседка. Это ее «цып-цып-цып» слышно было, по-моему, на рыночной площади.
У сараев сидел на чурбаке, на котором рубили дрова, наш нижний сосед и начищал свою огромную трубу. Он был в парадном мундире горняцкого оркестра с большим плюмажем из красных перьев на шапке. Из-за этих перьев все мальчишки у нас мечтали играть в оркестре. Я раньше тоже хотел, да раздумал.
— Добрый день, пан Лях! — сказал я нарочно погромче и поглядел на Лепишевскую, чтоб та почувствовала, что здороваются не с ней. Терпеть ее не могу, никто, впрочем, у нас эту бабу не любит.
— Юрек, нет у тебя мела? — спросил Лях.
Я подумал: может, кто нарисовал что-нибудь у него на двери, — и стал изо всех сил удивляться:
— У меня мел? Откуда?..
И тут же пожалел: Лях объяснил, что чистить трубу лучше всего мелом и что у них в парке сегодня концерт.
— Схожу к приятелю, — сказал я. — если у него есть, я принесу! И направился к дому, где жил Толстый. Свистнул. Уже не первый год у нас условный сигнал — обрывок мелодии из какого-нибудь фильма. Засвистел еще раз, но окна квартиры были закрыты, никто не отозвался.
Из дома выкатился вдруг Збышек Малецкий и стал на крыльце:
— Будет, не трудись…
— Ты что, оттуда? Проблема показал на окна:
— Не видишь, закрыты? Везет, я тебе скажу, Толстому! Собачья жизнь…