Конец митьков
Шрифт:
Предполагалось, что Митя спросит: а мне что привезли? Тут нужно было цинично отвечать, что, мол, прости, браток, как-то не сообразили, везли тебе баночного пива, да все в самолете выпили, вот жвачка осталась, хочешь жвачки? Как дети; захотели посмеяться над слабостями товарища... Митьки не склонны к плебейским розыгрышам ради зубоскальства, да уж больно удачно все совпало. Но даже не спрашивал ничего Митя, молчал; подумалось—раскусил нас сразу. Или кто-то не выдержал, расхохотался?
Где-то через неделю я встретился с Борей Смеловым, Митиным отчимом.
— Что, Боря, поверил Митя в Гонконг?
— Так вы были там или нет?
—
— Ну вы и звери. Митя по полу катался, кричал. «Скорую» хотели вызывать.
32. Лирическая интермедия о жизни
Сразу и «скорую»... Наверное, Борька преувеличил: смейся, мол, злодей. Было не смешно, а довольно противно. Жизнь и так ужасна, и есть же сила жестокости вдобавок имитировать ужасы, розыгрыши устраивать.
Я не утверждаю всерьез, подобно Шопенгауэру, что жизнь ужасна, но у меня в то время была присказка: почему жизнь так ужасна? Этой фразе меня научила моя дочь Оля в следующих обстоятельствах.
В пять лет Оля стала самостоятельно выходить гулять. Я надел на нее валенки и желтую шубу; она ушла, но вернулась что-то очень быстро — минут через пятнадцать.
— Что, Оля, холодно?
Она, не отвечая, пребывала в глубокой задумчивости.
— Ты почему так мало гуляла?
Оля жестами попросила не приставать, дать времени какую-то мысль разрешить. Додумав, она подошла ко мне и обратилась с вопросом:
— Папа, почему жизнь так ужасна?
Я пришел в смятение — глубоко копает моя дочь! — и после осторожного разговора воссоздал случившееся.
Оля вызвала лифт. Пришел грузовой лифт, она, несмотря на указание пользоваться только обычным лифтом, вошла, нажала кнопку первого этажа, двери закрылись, но лифт не тронулся. Погас свет.
Вес пятилетнего ребенка слишком мал, и лифт вел себя так, как если бы был пуст. Несколько минут, быть может, минут десять, Оля стояла во тьме и молчании смиренно ожидая, как судьба дальше сложится. Наконец кто-то вызвал лифт и тем освободил ее — Ольга отправилась домой думать и делать выводы. Кстати, сейчас моя дочь заканчивает философский факультет университета. (Я сообразил, что зимой 1988 года ей не было еще пяти лет. Значит, я сам ее научил этой фразе?)
33. Взгрустнулось
С Митей интересно. Даже когда ничего не происходит, когда все молчат — интересно за ним наблюдать, как за необычным зверем, например тапиром. Много огорчений бывает, унижений, противно бывает, но не скучно. Да не только огорчения — бывает, и обрадует. Однажды куртку мне подарил, еще до митьков, — как я любил эту куртку! Картины мне свои дарил, тоже до митьков. И даже сравнительно недавно: в 1997 году Лобанов с Митей приезжают из Москвы. Лобанов сообщает, что нашелся покупатель на мою картину, они с Митей, как посредники, берут себе по десять процентов, согласен ли я? Разумеется, согласен, но в разговор вступает Митя: «Какие десять процентов? Я с братков процентов не беру!» Лобанов улыбнулся криво, помолчал. Взял свои десять процентов. А Митя не взял, не захотел наживаться на товарище. Вот тебе и собиратель!
Правильно сказал Митя, в данном случае Карамазов: широк русский человек, широк. Я бы сузил. Да что русский человек, английский плюшевый медведь так широк, что впору сужать. Вот только с какой стороны сужать, и велик ли получится остаток?
Есть и еще остаток: осталось упомянуть, что, когда моя мастерская была рядом с шагинским домом, Митя ссужал мне вещи — матрас одолжил (а обратно так и не взял), мольберт, на котором еще Арефьев писал. Давал книги читать, если выносные, давал картины Васми и Владимира Шагина на несколько месяцев. Продавал картины Васми и Шагина не дороже, а то и дешевле, чем другим покупателям. (Я это, конечно, в большую заслугу вменяю: ведь он видел, с какой страстью я к Васми и Шагину отношусь, легко мог и больше спросить. Наш великолепный художник Гена Устюгов так однажды заявил Ларисе Скобкиной: «Лариса! Мне сказали, что моя графика стоит по двадцать долларов! Но тебе, подруге, поскольку ты мне столько хорошего сделала, так любишь мою графику, — пятьдесят!»)
Однажды в Нью-Йорке пиццу и кофе мне купил.
И повторю главное: в 1984—1986 годах, в фазе подъема, Митя был верным товарищем. Он защищал интересы всех «Митьков», как единого целого, — вовсе не подразумевая, что этим он свою собственность защищает; защищал конкретных людей, если их выставком ТЭИИ обижает, — ведь Митин авторитет у руководства ТЭИИ был весомее, нежели у кого-нибудь иного из «Митьков».
(Как взялся хвалить Митю, так и не остановиться. А между тем безукоризненно незаинтересованный свидетель пишет мне о тех временах (имени корреспондента разгласить не могу — вдруг Митя прочитает?):
На одной выставке «Митьки» сами, без выставкома формировали свою экспозицию. Работу Бориса Козлова Митя не повесил, а потом красочно расписывал ему, с каким отвращением ее отвергли члены выставкома. Митя, чтобы держать своих в повиновении и темноте, все время создавал образ врага, клевеща на многих.
Ну что я могу сказать на это свидетельство? Я говорил: в те годы Митя ко мне был повернут своей лучшей стороной; описанный образ его действий, типичный для последующих лет, мне был незаметен.)
Митя делился покупателями! — то есть, когда у него покупали картины, он советовал покупателю сходить к остальным членам группы.
И само собой, Митя неукоснительно являл собой демонстрационную модель митька, тонко соблюдая пропорцию привлекательных и отталкивающих черт, скрывая особенности совсем уж немитьковские.
До самых последних лет я с Митей в компании рядом садился — интересно с ним, у нас есть условные знаки, жесты, непонятные для остальных цитаты. Больше эти жесты и цитаты не пригодятся... И не поприветствовать никого по-митьковски... Попробовал жену научить — не умеет, машет руками без толку. (Так и слышу саркастическую реплику Флоренского: ясно, началась «пятиминутка жалости». Да, Шура, да! Может, где-нибудь и надо сдержаться, но в книге «Митьки» всегда есть место абстрактно-жалостливым байкам.)
А как он ел! Всякий раз, оказавшись в ситуации излишне обильного застолья, я с сожалением думаю: эх, Мити нет! Вспоминаю его пищевые прибаутки для таких случаев, как он глухо, с тихим гневом сообщает: «Родители мои голодали... — голос повышается, гнев рокочет уже рядом, — дети мои голодают... — и вдруг светло и радостно: — так пусть хоть я покушаю хорошо!» (Опять обидеть норовлю... да не упоминал он про детей в данном случае.)
Снится иногда Митя — веселый, хороший, как раньше. Хочу к нему подойти и никак: охранники не подпускают... А что? Вполне может Митя попросить по-дружески: «Валентина Ивановна!.. Охранничков бы митькам... Побольше... Детки плачут: папа, папа! Дай охранничков!»