Конец митьков
Шрифт:
Скандал в прессе по поводу моего ухода забылся — статья Рекшана была последней репликой, — и я начал влачить желанное малоизвестное существование.
Поздней осенью, идя по 7-й линии Васильевского острова, я поднял глаза и увидел Митю прямо перед собой. Мы уставились друг на друга посреди малолюдной темной улицы, как два барана на тропинке. Я кивнул
Не сходя с места, мы простояли часа два, оттоптали ровный круг в инее на асфальте. Ну понятно — близкие люди, ближе не будет.
Осторожно пожаловались друг другу, ища сочувствия — и нашли его! Обсудили некоторые перипетии газетной кампании против нас, причем Митя несколько раз возвращался к статье Рекшана (мол, ну как, хороший у меня теперь идеолог?). Даже соболезновал, тем намекая на непреходящее и огорчительное для меня значение статьи:
— И еще в конце прибавляет, что после встречи с тобой смягчил текст! Что же еще хуже-то было?
— Это ход такой литературный: гляньте, как я его по стенке размазал, так это я его еще пожалел, а надо бы гораздо хуже.
— Ловко! Да, насчет ключей: надо было дать тебе ключи от ставки... Хотел! Все собирался дать. Это Флоренский говорил: не давай Шинкареву ключей, а то Алина появится, тоже будет в ставке толкаться... А я-то сразу хотел.
— Так Флоренский четыре года как ушел.
— Вот я и собирался дать ключи. Вот-вот бы дал.
Я совсем за год отвык от таких приемов. Слушал даже с ностальгией, хотя отметил небрежность исполнения. Техника приема такая: отвлекая внимание врага на интересную информацию о том, какой Дмитрий Шагин хороший и добрый, подложить мину под его отношения с Флоренским, а говорил это Флоренский, не говорил — не будет же враг проверять.
Митя кинул еще пару мин, но мне даже не нужно было тратить душевные силы на их разминирование — они не работали.
Пошел снег, мы совсем замерзли.
— Ну что, еще по сигарете выкурим?
— Да хватит, пора...
Он пошел в метро, а я побежал в мастерскую.
Митя стал заметно стареть после пятидесяти, ковыляет сгорбившись. Нет, я не смотрел ему вслед сквозь снег, подмечая, как он горбится (сцена в стиле «у Штирлица навернулись слезы: он понял, что пастор Шлаг совсем не умеет ходить на лыжах»). Не прощался патетически с митьками. Разве чуть-чуть, как Бродский прощался со своими героями, дописывая поэму «Шествие»:
Три месяца мне было что любить,
Что помнить, что любить, что торопить,
Что забывать на время. Ничего.
Теперь зима и скоро Рождество,
И мы увидим новую толпу.
Давно пора благодарить судьбу
За зрелища, даруемые нам
Не по часам, а иногда по дням,
А иногда, как мне, на месяца.
И вот теперь пишу слова конца. <...>
И я слова последние пишу.
Ни у кого прощенья не прошу
За все дурноты. Головы склоня,
Молчат герои. Хватит и с меня.
Стучит машинка. Вот и все, дружок.
В окно летит ноябрьский снежок, <...>
Шаги моих прохожих замело.
Стучит машинка. Шествие прошло.
Три месяца было что любить Бродскому... А двадцать пять лет каково? Ровно в сто раз больше, двадцать пять лет было мне что любить. (То-то я откладываю и откладываю конец, перепечатываю Бродского...)
Ну ладно, хватит. И за что мне, собственно, любить митьков? У меня митьками друга убило.
2010