Конец – молчание
Шрифт:
Старший по званию из двух подчиненных, штурмбаннфюрер Беккер, правда, к концу первого часа несколько поутих, что вызвало кривую усмешку длинного, тощего хаупштурмфюрера Кёгеля, еще более рьяно принявшегося за дело. Он вскоре остался в одиночестве и имел возможность продемонстрировать перед Лоллингом, на что способен.
Не то что этот чистоплюй Беккер, любимчик оберштурмбаннфюрера, который не только морщится, когда он, Кёгель, слегка врезает арестованному, но и не может выпотрошить того до донышка. Плевать на «аналитический» ум Эриха, который без конца превозносит Лоллинг! В гестапо неуравновешенным интеллигентам
А еще через час Лоллинг уже довольно мирно расспрашивал Пауля Кесслера о житье-бытье, о русских фашистах, к работе которых младший Кесслер, как и в Тегеране, сразу подключился.
– Голубева Анатолия… – Лоллинг заглянул в какие-то бумаги, – Борисовича хорошо знаете?
– Постольку-поскольку! Особых отношений у меня с ним нет.
– Надо наладить! Сойдитесь поближе, попробуйте даже подружиться. У нас есть данные, что его отец, осевший во Франции, связан не с теми людьми, с которыми бы нам хотелось. Пощупайте его как следует. Он нас весьма интересует! Вы согласны помочь службе безопасности?
Пауль Кесслер был готов помочь РСХА. Тем более что этот Анатолий Голубев (уж какой там у него папаша, хороший или плохой, неизвестно) был препоганейшим типом, выделявшимся даже на фоне своих, далеко не высокоморальных, собратьев по партии. Отдать мерзавца Голубева в руки Лоллинга и его подручных, особенно этого поджарого, будет весьма приятно… И совесть не станет мучить. Пауки ведь всегда пожирают друг друга…
Охотно подписав согласие сотрудничать с гестапо, Пауль так же охотно простился со своими новыми знакомыми, привычно одернув френч и ловко вскинув ладонь к пилотке. Ответом были – вразнобой поднятые руки.
Кесслер, из последних сил чеканя шаг, пошел к двери, думая лишь о том, чтобы преодолеть это небольшое расстояние с достоинством, но вдруг посреди кабинета неожиданно споткнулся. Растерянно глянув под ноги, он понял, в чем дело: толстая веревка, вся в засохших бурых пятнах, лежала на ковровой дорожке.
Кесслер, как бы извиняясь, глянул на Лоллинга, шеф метнул сердитый взгляд на Кёгеля, тот неприязненно посмотрел на чистюлю Эриха, но все же убрал веревку с дороги.
Последнее, что запомнил Пауль, покидая кабинет оберштурмбаннфюрера, был пристальный взгляд Беккера. Его глаза под толстыми стеклами очков, до переносья которых он то и дело дотрагивался указательным пальцем левой руки, никак не сочетались с его сердитым лицом, с энергично шевелящимися губами, задающими вопрос за вопросом, – такими эти близорукие глаза были добрыми и сочувствующими.
Будто штурмбаннфюрер Беккер одолжил их у кого-то, кто знал и любил Пауля Кесслера. Вернее, Дмитрия Варгасова.
Потом, уже гораздо позже, Диме неоднократно казалось, что он узнает эти сильно щурящиеся под толстыми стеклами глаза, напряженно следящие за ним в самых неожиданных местах, узнает характерный жест, которым Беккер поправлял очки…
Но это обычно длилось лишь мгновение: штатский человек с глазами штурмбаннфюрера исчезал в толпе так же внезапно, как и появлялся. И взволнованный Варгасов тут же начинал доказывать себе, что ему, конечно, померещилось.
Дима медленно шел бульваром, тянущимся по Унтер-ден-Линден. От старых, многократно воспетых поэтами лип, некогда стоявших в четыре ряда по обеим сторонам сквера, не осталось и следа. В тридцать шестом по приказу Гитлера эти липы, гордость Берлина, как и знаменитые тополя на Карл-плац, посаженные еще в семнадцатом веке, вырубили и воткнули вместо них молодые саженцы.
Вильгельм Первый когда-то с гордостью наблюдал, как его «длинные парни» вытаптывали Люстгартен – чудо, сотворенное на зыбком болотистом месте. Гитлер, с не меньшей гордостью, следил, как по Линден-форуму маршируют его «черные парни».
А чтобы большее количество людей испытывало такое же чувство – хотя бы из тех, кто вечерами любит фланировать в задумчивости по скверу, – приказал уничтожить старые разлапистые деревья, отгораживающие гуляющих от улицы.
Варгасов присел на скамейку – у него еще было немного времени до встречи с Вилли. Сквозь реденькие деревца хорошо просматривалась центральная магистраль Берлина. Да, тех лип, о которых писал Гейне, уже три года как нет. «Лунным светом пьяны липы…»
До лунного света было еще далеко. Тихо и чинно прогуливались со своими боннами аккуратные дети – белоснежные гольфы, фартучки, тщательно причесанные, волосок к волоску, головки! Это – не сорванцы с Оленьего вала.
Сколько там бывало шума, визга! Сколько беготни! Да и как не быть? Ни в штандер, ни в лапту, ни в салочки, сидя не поиграешь… А в прятки? Это же целый детектив, начиная с процедуры, выясняющей, кому «водить»! В этих выборах тоже проявлялся характер. Более мягкие и безобидные пользовались, скажем, такой считалкой: «Эники, беники ели вареники…»
Более агрессивные не признавали таких дурацких слов.
– Вышел месяц из тумана, – дирижировал кто-нибудь ладонью, стоя в тесном кружке и ведя отсчет. – Вынул ножик из кармана. Буду резать. Буду бить. Все равно тебе водить…
Тот, кому не везло, брел к дому и, уткнувшись головой в скрещенные руки, вдыхая запах леса, шедший от темных круглых бревен, рассматривая от нечего делать давно знакомые прожилки, трещинки, всяких жучков и паучков, разомлевших на стене от летней жары, монотонно бубнил:
– Пора – не пора, иду со двора, кто за мной стоит, тот в огне горит, кто не спрятался, я не отвечаю…
А потом начинались поиски. «Кто не спрятался, я не отвечаю!» Но прятались все. Да так изобретательно, в таких неожиданных местах, что найти бывало нелегко. Семь потов сойдет! А вроде бы весь двор – на ладони.
Нужно было идти, а вставать не хотелось! Липы, как ни молоды они были, все же благоухали. Наверное, не так, как те, старые, но все же… Многие – Варгасов знал – не любили этот запах. А вот Гейне любил! Впрочем, поэт ценил не только сладковатый аромат. «Листик липы – точно сердце»… – утверждал он. А его загрустивший герой на расспросы возлюбленной, что с ним и чего он, мол, хочет, без стеснения раскрыл девушке свою душу:
Я скажу тебе охотно, Я б хотел, моя подруга, Чтоб холодным снегом землю Занесла седая вьюга, И чтоб мы, под ярким солнцем, На санях, покрытых мехом, Полетели по равнинам С пеньем, гиканьем и смехом…