Конец науки: Взгляд на ограниченность знания на закате Века Науки

Хорган Джон

В «Гении» (Genius'), биографии Ричарда Фейнмана, Джеймс Глейк размышляет, почему наука больше не рождает гигантов, подобных Эйнштейну и Бору. Парадоксальный ответ, предложенный Глейком, состоит в том, что есть так многоЭйнштейнов и Боров — так много ученых на уровне гения, — что стало труднее одному лицу выделиться из компании. Я соглашусь с этим. Но основной компонент, отсутствующий в гипотезе Глейка, — это то, что гениям нашей эры осталось меньше вещей, которые можно открыть, чем было у Эйнштейна и Бора.

Если на мгновение вернуться к вопросу антинауки, то одним из маленьких секретов науки является тот, что многие выдающиеся ученые придерживаются удивительно постмодернистских

направлений. Моя книга представляет достаточно доказательств этого явления. Вспомните Стивена Гоулда и его признание в любви к основополагающему постмодернистскому тексту «Структура научных революций»; заявление Линн Маргулис: «Я не думаю, что есть абсолютная истина, а если и есть, я не думаю, что она есть у какого-то человека»; Фримэна Дайсона, предсказывающего, что современная физика покажется такой же примитивной будущим ученым, как нам кажется физика Аристотеля. Чем объясняется такой скептицизм? Для этих ученых, как и для многих других интеллектуалов, не сама истина, а ее поиск делает жизнь значимой. Настаивая, что наши теперешние знания могут оказаться эфемерными, эти скептики могут поддерживать иллюзию, что великая эра открытий не закончилась, что более глубокие откровения лежат впереди. Постмодернизм утверждает, что все будущие откровения в конце концов также окажутся эфемерными и дадут другие псевдовзгляды, и так до бесконечности, но постмодернисты готовы принять это сизифово состояние своего существования. Жертвуя идеей абсолютной истины, они могут искать истину вечно.

Просто определение

23 июля 1996 года я участвовал в шоу Чарли Роуза вместе с Джеремией Острикером (Jeremiah Ostriker), астрофизиком из Принстона, который должен был опровергнуть мой тезис. В какой-то момент мы с Острикером сцепились из-за проблемы темной материи, которая предполагает, что звезды и другие светящиеся объекты составляют только малый процент общей массы Вселенной. Острикер утверждал, что решение проблемы темной материи будет противоречить моему утверждению, что космологи больше не достигнут никаких по-настоящему глубоких открытий. Я не согласился, сказав, что решение окажется тривиальным. Наш спор, вставил Роуз, кажется, идет только об «определении».

Роуз затронул то, что, я должен признать, является недостатком моей книги. Доказывая, что ученые не откроют ничего такого фундаментального, как теория эволюции Даврина или квантовая механика, мне следовало более четко определить, что я имею в виду под словом «фундаментальный». Факт или теория фундаментальны пропорционально тому, как широко они применяются в пространстве и времени. И квантовая электродинамика, и теория относительности применяются, насколько позволяют судить наши знания, по всей Вселенной во все времена с момента ее рождения. Это делает эти теории поистине фундаментальными. В противоположность им теория высокотемпературной сверхпроводимости применяется только к специфическим типам материи, которые могут существовать, насколько нам известно, лишь в лабораториях на нашей Земле.

Более субъективные критерии также неизбежно вступают в игру в расстановке степени важности научных открытий. Технически все биологические теории менее фундаментальны, чем краеугольные теории физики, потому что биологические теории применяются — опять-таки насколько мы знаем — только к определенным организациям материи, существующим на нашей одинокой маленькой планете в течение последних 3,5 миллиарда лет. Но биология имеет потенциал быть более значимой,чем физика, потому что она напрямую обращается к явлению, которое мы находим особенно зачаровывающим, — к нам самим.

В «Опасной идее Дарвина» (Darwin's Dangerous Idea)Дэниел Деннетт убедительно доказывает, что эволюция путем естественного отбора — это «лучшая единичная идея, которая когда-либо пришла кому-то на ум», потому что она «унифицирует косм жизни, значения и цели с космом пространства

и времени, причины и следствия, механизма и физического закона». На самом деле достижение Дарвина — особенно в соединении с генетикой Менделя — сделало всю последующую биологию странно переходящей от захватывающего к скучному, по крайней мере с философской точки зрения (хотя, как я доказываю в этой книге, эволюционная биология дает ограниченную способность проникновения в человеческую природу). Даже обнаружение Уотсоном и Криком двойной спирали, хотя оно и имело огромные практические последствия, просто открыло механические основы наследственности; не требовалось никакого существенного пересмотра нового синтеза.

Что касается моей дискуссии с Острикером, то моя позиция такова: космологи никогда не превзойдут теорию Большого Взрыва, которая, в основном, утверждает, что Вселенная расширяется и когда-то была гораздо меньше, горячее и плотнее, чем сегодня. Теория дает связный рассказ со скрытыми намеками на историю Вселенной. У Вселенной было начало, и она может иметь конец (хотя у космологов может никогда не найтись достаточно доказательств, чтобы решить последний вопрос окончательно). Что может быть более глубоким, более значимым, чем это?

В противоположность вышесказанному наиболее вероятное решение проблемы темной материи не столь существенно. Космологи утверждают, что движения отдельных галактик и галактических скоплений лучше всего объясняются исходя из того, что галактики содержат пыль, мертвые звезды и другие обычные формы материи, которые нельзя увидеть в телескопы. Есть и еще более драматические версии проблемы темной материи, допускающие теоретически, что до 99 процентов Вселенной состоит из какой-то экзотической материи, отличной от всего, что мы знаем здесь, на Земле. Но эти версии надувания и других притянутых за уши космических предположений никогда не будут подтверждены по причинам, подробно рассмотренным в главе 4.

Что там с прикладной наукой?

Пара критиков обвинили меня в пренебрежении прикладной наукой (и косвенно в клевете). На самом деле, я думаю, можно твердо доказать, что прикладная наука тоже быстро приближается к своим границам. Например, когда-то казалось неизбежным, что знания физиков о ядерном синтезе, которые дали нам водородную бомбу, также дадут чистый, экономичный, безграничный источник энергии. На протяжении десятилетий исследователи синтеза говорили: «Продолжайте давать деньги, и через 20 лет мы дадим вам энергию, такую дешевую, что на нее не нужно будет ставить счетчик». Но в последние несколько лет Соединенные Штаты значительно сократили статью бюджета на эти исследования. Даже самые оптимистичные исследователи теперь предсказывают, что потребуется по меньшей мере 50 лет, чтобы построить экономически жизнеспособные реакторы синтеза. Реалисты признают, что энергия синтеза — это мечта, которая, возможно, никогда не будет реализована: технические, экономические и политические препятствия слишком велики, чтобы их преодолеть.

Если обратиться к прикладной биологии, то ее конечная точка безусловно — человеческое бессмертие. Возможность того, что ученые смогут идентифицировать, а затем остановить механизмы, лежащие в основе старения, — это любимая тема авторов, пишущих о науке. Можно было бы получить большую уверенность в способности ученых разгадать загадку старения, если бы они добились больших успехов с проблемой, которая считается менее сложной, — с раком. С тех пор как в 1971 году президент Ричард Никсон официально объявил «войну раку», США потратили около 30 миллиардов долларов на исследования, но смертность от рака с тех пор увеличиласьна 6 процентов. Лечение тоже мало изменилось. Врачи все еще удаляют раковые опухоли хирургическим путем, травят их химиотерапией и жгут радиацией. Может, когда-нибудь наши исследования дадут результаты, которые избавят человечество от рака. Может, и нет. Может, рак — и как следствие смертность — это просто слишком сложная проблема для решения.