Конец науки: Взгляд на ограниченность знания на закате Века Науки
Шрифт:
Еще одна «Книга о конце»
Возможно, самой часто встречающейся реакцией на «Конец науки» была следующая: «Это еще одна книга о конце чего-то большого». Обозреватели подразумевали, что мой трактат, как и другие подобного рода, например «Конец истории» Фрэнсиса Фукуямы и «Конец природы» Билла Мак-Киббена — это проявления того же самого пессимизма конца тысячелетия, причуда, которую не следует воспринимать слишком серьезно. Критики также обвиняли меня и моих единомышленников в нарциссизме, так как мы настаивали, что живем в особую эпоху кризисов и кульминаций. Как выразилась «Сиэтл Таймс», «мы все хотим жить в уникальное время, и объявления конца истории, новой эры, второго пришествия или конца науки неизбежны» (9 июля 1996
Но наша эра на самом деле уникальна: распад Советского Союза, приближение населения планеты к шести миллиардам человек, глобальное потепление и уменьшение озонового слоя, вызванное развитием промышленности. А термоядерные бомбы, посадки на Луну, ноутбуки или тесты на гены рака груди — короче, взрыв знаний и технологий, который обозначил это столетие. Поскольку мы все родились и выросли в эту эпоху, то считаем, что огромный прогресс является постоянной чертой реальности, он есть и должен продолжаться. Но историческая перспектива предполагает, что такой прогресс — это, вероятно, аномалия, которая закончится, должна закончиться. Вера в вечность прогресса — не в кризисы и кульминации — это доминирующее заблуждение нашей культуры.
«Ньюсуик» от 17 июня 1996 года предположила, что мое видение будущего определяется «недостатком воображения». На самом деле очень просто представить великие открытия, лежащие сразу за горизонтом. Это делает для нас наша культура при помощи телесериалов типа «Звездного пути» и кинофильмов вроде «Звездных войн», рекламы машин, политических речей, в которых обещают нам, что завтра будет очень отличаться от сегодня, и конечно, в лучшую сторону. Ученые и журналисты, пишущие о науке, тоже вечно заявляют, что революции, прорывы и Святые Граали неизбежны.
Я хочу, чтобы люди представили себе следующее: а что если за горизонтом нет ничего великого? Что если то, что у нас есть, — это то, что у нас и будет? Мы не изобретем перемещающиеся быстрее скорости света космические корабли, которые доставят нас в другие галактики или даже другие вселенные. Мы не станем бесконечно мудрыми или бессмертными при помощи генной инженерии. Мы не откроем Божий разум, как сказал атеист Стивен Хокинг.
Какой тогда будет наша судьба? Я подозреваю, что это не будет ни безмозглый гедонизм, как предсказывал Гюнтер Стент в «Приходе золотого века», ни бессмысленная битва, как предупреждал Фукуяма в «Конце истории», а некая комбинация обоих. Мы будем по-прежнему прозябать между удовольствием и несчастьем, просвещением и путаницей, добротой и жестокостью. Это не будет раем, но не будет и адом. Другими словами, постнаучный мир не будет особо отличаться от нашего.
Учитывая мою любовь к играм типа «Я тебя поймал!», считаю только справедливым, что несколько критиков попытались насильно лечить меня моим же лекарством. «Экономист» победно объявил в выпуске от 20 июля 1996 года, что мой тезис о конце науки сам по себе является примером иронического теоретизирования, так как в конечном счете его нельзя протестировать и доказать. Но, как ответил Карл Поппер, когда я спросил его, может ли его теория опровергаемости быть опровергнута, «это одна из самых идиотских критик, какую только можно себе представить!». В сравнении с атомами, галактиками, генами и другими объектами истинного научного исследования человеческая культура эфемерна: нас в любой момент может погубить астероид и привести не только к концу науки, но также истории, политики и искусства, одним словом — всего. Так что прогнозы, относящиеся к человеческой культуре, — это в лучшем случае обоснованные догадки, по сравнению с предсказаниями в ядерной физике, астрономии или молекулярной биологии — в дисциплинах, которые обращаются к более постоянным аспектам реальности и могут достигнуть более постоянных истин. В таком смысле да, моя гипотеза конца науки иронична.
Но то, что мы не можем знать наше будущее с уверенностью, не означает, что мы не можем приводить неоспоримых аргументов в пользу одного будущего в сравнении с другим. И как некоторые философские работы, литературная критика или другие иронические предприятия, так и предсказания будущего человеческой культуры
Является ли «конец науки» антинаукой?
В последние несколько лет ученые все в более резких выражениях высказываются по поводу того, что они считают все возрастающей иррациональностью и проявлением враждебности по отношению к науке. Эпитетом «антинаука» награждали постмодернистских философов, бросающих вызов претензиям науки на абсолютную истину, христианских креационистов, распространителей оккультной халтуры, такой, как «Секретные материалы», и мою работу, что неудивительно. Филип Андерсон, получивший Нобелевскую премию по физике за работу по конденсированному состоянию материи, жаловался в приложении к «Лондон Таймс», посвященном высшему образованию (27 сентября 1996 года), что таким критичным отношением к определенным ученым и теориям я «очень хитро замаскировал антинаучность».
Ирония заключается в том, что физики частиц отнесли идеи Андерсона к антинаучным, потому что он критиковал сверхпроводимый суперколлайдер до закрытия проекта в 1993 году. Как ответил Андерсон, когда я спросил его о его собственной репутации слишком строгого судьи, «я называю их так, как вижу». Я тоже попытался изобразить ученых и философов, у которых брал интервью для своей книги, настолько живо и честно, насколько смог.
Позвольте мне повторить то, что я сказал в предисловии: я стал писать о науке потому, что считаю науку, особенно чистую науку, самым удивительным и значимым из всех человеческих занятий. Более того, я не луддит. Мне нравятся мой ноутбук, факс, телевизор и машина. Хотя я ненавижу некоторые побочные продукты науки, такие, как загрязнение окружающей среды, ядерное оружие и дискриминационные теории интеллекта, я верю, что наука в целом сделала нашу жизнь неизмеримо богаче духовно и материально. С другой стороны, науке не нужна еще одна склока на виду у всех. Несмотря на все беды последнего времени наука все еще исключительно мощная сила в нашей культуре, в гораздо большей степени, чем постмодернизм, креационизм или другие сомнительные угрозы. Науке нужна базирующаяся на информации критика, которую я скромно пытаюсь обеспечить, — и она определенно может ее выдержать.
Некоторые обозреватели беспокоились, что «Конец науки» будет использован для оправдания урезания, если не прекращения финансирования исследований. Я сам бы забеспокоился, если бы поднялась волна поддержки моего тезиса среди федеральных официальных лиц, членов Конгресса или в массах. Произошло противоположное. Хочу заметить, что я не выступаю в защиту дальнейшего сокращения финансирования науки, чистой или прикладной, особенно сейчас, когда оборонные расходы все еще так велики.
Гораздо серьезнее я отношусь к опасениям, что мои предсказания могут оттолкнуть молодых людей от занятий наукой. «Неизбежным следствием» моего аргумента, объявила «Сакраменто Ньюс» (18 июля 1996 года), является то, что «нет смысла пытаться достигнуть, увидеть, пережить что-то новое. Мы вполне можем убить всех наших детей». Ну, так далеко я бы не пошел. В этой истерии похоронен один правильный пункт: у меня двое собственных детей, о которых я много думал. Что я скажу своим детям, если они спросят моего мнения насчет того, не стать ли им учеными?
Я отвечу приблизительно так: ничто из того, что я написал, не должно отбить у вас охоту стать учеными. Осталось множество удивительно важных и интересных вещей, которыми можно заняться: поиск новых способов лечения малярии и СПИДа, менее вредных для окружающей среды источников энергии, более точных предсказаний того, как загрязнение окружающей среды повлияет на климат. Но если вы хотите обнаружить нечто столь монументальное, как естественный отбор, теория относительности или теория Большого Взрыва, если вы хотите превзойти Дарвина или Эйнштейна, то ваши шансы практически равны нулю.