Конец Осиного гнезда(изд.1960)-без илл.
Шрифт:
Будто невзначай я уронил сигареты из пачки, чтобы, подбирая их, взглянуть на обладателя знакомого голоса. Но мой маневр предупредили:
— Эй, любезный! Из вас что-то сыплется…
Я быстро обернулся, сделал шаг назад и почувствовал, будто горячий туман заволакивает мне глаза. Я увидел… Проскурова! Парашютиста Проскурова, схваченного и расстрелянного Гюбертом, неизвестного лейтенанта Советской Армии, из-за которого так долго и мучительно страдала моя душа. Разум отказывался признать это, но факт был налицо. Передо мной был Проскуров: те же рыжие волосы, спадающие
И только сейчас я сообразил, как ловко меня одурачил Гюберт. Хотя, что значит одурачил? Правильнее сказать - пытался одурачить.
Но нужно отдать справедливость - инсценировку он провел превосходно: крик в лесу, стрельба, картина допроса, страшная ночь в моей комнате… Да и Проскуров сыграл свою роль блестяще. Так блестяще, что не вызвал у меня даже намека на подозрение.
Проскуров прошел мимо в компании двух полицаев и одного высокого человека. Меня он, к счастью, не узнал. Этому, очевидно, помешали отросшая бородка и спущенные уши шапки-ушанки.
Я замедлил шаг, не теряя из виду Проскурова, и дал сигнал Фоме Филимоновичу приблизиться.
— Видишь, пошли трое?
– спросил я старика, когда он пошел почти рядом со мной.
— Вижу.
— Надо обязательно узнать, кто этот, в серой кубанке.
— А я знаю, - ухмыльнулся дед.
— Кто?
— Наклейкин, предатель, в гестапо работает… диферентом каким-то.
— Референтом?
— Во-во… А что случилось, душа моя? Долго его в городе не видать было, а теперь вот выполз откуда-то.
— После, отец… Теперь сворачивай направо и гляди в оба.
Я вынул из кармана уголек…
На другой день, сейчас же после завтрака, я заглянул в клетушку Фомы Филимоновича на Опытной станции. Клетушка была пришита к глухой стене бани. И старик именовал ее своим "закутком". Фома Филимонович, сидя на чурбаке, накладывал кожаную заплатку на валенок.
— Вишь, - пожаловался он, тыча пальцем в большую дыру в заднике валенка, - каши просит.
В руке он держал шило, а в зубах конец дратвы. Он примеривал лоскуток кожи то одной, то другой стороной, пока не приладил его наиболее удачно.
В закутке аппетитно пахло стариковским горлодером. В маленькой железной печурке потрескивали охваченные огнем березовые чурбачки.
Здесь можно было разговаривать без опасений быть подслушанным.
— Ты знаешь, где живет Наклейкин?
– спросил я старика.
— Знаю. В доме, где пекарня… Насупротив биржи. Как раз насупротив. А что?
Мне пришлось коротко рассказать Фоме Филимоновичу историю моего знакомства с Прескуровым.
Он выслушал, поцокал языком и сказал:
— Не след тревожиться… не след. Мы нащиплем из него лучинки.
— Нет, нет. Ни в коем случае!
– запротестовал я.
— Это как же? Такого стервюгу? Ты знаешь, что он людей ни в грош не ставит? Людям хоть в петлю от него лезь? Обличье у него соколье, а сердце воронье. Подлый человечишка, трухлявая душонка в нем. Губит людей, как короед древесину. Насобачился на предательстве. И вокруг внучки вертелся, как бес перед заутреней.
—
— Вокруг моей, какой же еще? Увидел ее и прямо дыхнуть не дает девке, лезет ей в душу, как бурав в доску… Пристает с ножом к горлу. И еще грозит: "Не пойдешь, так отправлю тебя вместе с батькой на кудыкалку". А что такое "кудыкалка", мы уже знаем. А он может, подлец! Он около начальства вьюном вьется.
— А другой кто, высокий?
— Дрянь… Переводчик гестапо. Давно до него добраться надо.
У меня окончательно созрел план. Я доказал Фоме Филимоновичу, что расправа с Проскуровым меня не устраивает.
— Можно сделать так, что они сами его уберут, - заверил я старика.
– Уберут в самое короткое время, да еще так, что его днем с огнем не сыщешь.
Кольчугин согласился. А вечером я напросился на прием к Гюберту. Я доложил ему, что, гуляя по городу, встретил весьма интересную личность.
— Мы встречались до войны. Он этажом ниже жил, отдельную квартиру занимал. Я его узнал, а он меня нет. Если память мне не изменяет, он офицер НКВД. Потом уехал на границу служить, в пограничные войска.
Гюберт встал. Я понял, что он очень заинтересован и взволнован.
— Что вы предлагаете?
– спросил он.
— Предлагаю выследить его.
— Что вам нужно для этого?
— Только ваше согласие.
— А люди?
— Боже упаси!
– с легким испугом возразил я.
– Никаких людей. Я выслежу его сам.
— Уверены?
— Не вижу в этом ничего сложного.
— Я разрешаю вам лично задержать его, - сказал Гюберт, вынул из ящика стола маленький маузер и подал мне.
– Понятно?
Я кивнул головой, но тут же счел нужным спросить:
— А куда его доставить?
— Только сюда.
— Ясно. Если надо будет, прибегну к помощи полиции… Тогда разрешите мне завтра остаться без обеда и покинуть станцию сразу после занятий.
Гюберт холодно улыбнулся:
— Если это не отразится на вашем здоровье.
Я тоже позволил себе улыбнуться в присутствии гауптмана, сунул пистолет в карман и вышел.
21. "ВНИМАНИЕ! СЫПНОЙ ТИФ!"
Тропинкой в один след, проторенной в снегу, я шел в город. У домика на окраине, где когда-то я увидел "кепку", сидел Фома Филимонович. Я прошел мимо него как незнакомый человек.
Вечерний сумрак все плотнее прижимался к строениям города. Улицы были заметены снегом. На тротуарах - сугробы, и никто не расчищает их: нет хозяина в городе, нет хозяйской руки. Оккупантам не до уборки улиц, они заняты другим. Каждый день идут составы на запад, в Германию. Увозится даровая рабочая сила на подневольный, каторжный труд. Люди сгоняются из окрестных деревень, их хватают в городе, периодически устраиваются облавы. Кругом идет ничем не прикрытый грабеж. Увозится все, что имеет хоть какую-нибудь ценность: древесина, железный лом, кровельное железо, зерно, фураж, скот, кирпичи, рельсы, стекло, сырая необработанная кожа, медь… Доламывается и растаскивается то, что чудом уцелело от огня, снарядов и бомб…