Конец пути
Шрифт:
Я вышел; в холле миссис Доки все так же флегматично увязывала шпагатом картонные коробки.
– Доктор мне объяснил насчет переезда, – сказал я ей. – Похоже, я еду с вами, по крайней мере на какое-то время.
– Ясно, – рыкнула она, даже не подняв ко мне лица. – Встречаемся ровно в восемь тридцать. Автобус отходит в восемь сорок пять.
– Буду, – сказал я и почти бегом кинулся к машине. Дело шло к пяти.
Глава двенадцатая
Я стоял у Морганов в гостиной, не сняв плаща, потому как вовсе и не ожидалось, что я останусь
Я стоял у Морганов в гостиной, не сняв плаща, потому как вовсе и не ожидалось, что я останусь к ужину или зачем-нибудь
– Ну, и где ты был на этот раз? – спросила Ренни.
– Я все устроил, – сказал я.
– Тебе нужно всего лишь навсего успеть на ближайший рейс до Ватикана, – подхватил Джо, подладившись под мой голос и под мою усталость с облегчением пополам, – и объяснить по прибытии, что ты сожительница Папы Римского.
– Я раз и навсегда официально заявила, что больше врать не стану, – рассмеялась Ренни.
– Я заеду за тобой в девять, – сказал я. – Нам назначено на полдесятого. И это будет не эрготрат.
Улыбка на лице у Ренни как-то вдруг увяла; она даже побледнела немного.
– Ты что, действительно кого-то нашел?
– Да. Он врач, сейчас на пенсии, содержит в Вайнленде реабилитационный центр.
– Как его фамилия? – спросил Джо; он тоже перестал улыбаться.
– Он пожелал остаться неизвестным. Я думаю, его можно понять. Но врач он хороший. До того как я сюда приехал, мы уже несколько лет были знакомы. По правде говоря, на преподавательскую работу я устроился именно по его совету.
Вид у них был слегка ошарашенный.
– Никогда не слышала, чтобы в тех краях был центр реабилитации, – с сомнением в голосе сказала Ренни.
– Просто он не слишком жалует посторонних – и пациентам так спокойней, да и сам он негр, а клиентура у него исключительно белая. Мало кто о нем знает.
– Он хороший специалист? – неуверенно спросил Джо. К этому времени они уже оба стояли у кухонной двери, в проеме.
– Это не важно, – быстро сказала Ренни и вернулась к плите.
– Соберешься к девяти? – спросил я.
– Соберусь.
– Ты тоже, наверное, захочешь поехать? – я посмотрел на Джо.
– Не знаю, – как-то тускло сказал он. – Позже решу. Было такое впечатление, будто я им что-то испортил.
Едва я вернулся домой, впервые за последние несколько дней расправив плечи, началась реакция не только на недавнюю суету, но и на всю и всяческую взятую мною на себя ответственность. Почувствовать облегчение от того, что удалось-таки предотвратить самоубийство Ренни, было несложно, куда труднее было вывести из этого всего некую мораль, а я именно и хотел вывести для себя мораль. Я хотел, чтобы эта авантюра научила меня – по отношению к самому себе – следующему: что каких бы там расплывчатых и подвижных – если рассуждать абстрактно – этических норм я ни придерживался, но играть сколь-нибудь последовательно одну и ту же роль (быть "настоящим", в терминологической системе Ренни) и, значит, глубоко входить в жизни других людей, не причиняя при этом вреда – не только им, но и собственному спокойствию, – я не способен; что мои не поддающиеся рациональному объяснению вспышки совестливости и жестокости, сострадательности и цинизма – проще говоря, все та же моя неспособность выступить достаточно долго в одном амплуа – могут в равной степени причинять боль не только окружающим, но и мне самому; и что эта вот непоследовательность сводит на нет мою способность подолгу и со спокойствием душевным пребывать в неприятных для меня ситуациях – каковой способностью обладает, к примеру, Джо. Не то чтобы я постоянно нуждался в друзьях или стремился их завести, но разве не ясно (и этому я тоже хотел бы себя научить), что, принявши во внимание мой собственный, особый вариант личной целостности, я, ежели вообще говорить о друзьях, должен избегать вовлеченности – должен
Урок несложный, но читать самому себе мораль я, похоже, так пока и не научился. Я чувствовал все сразу: нелепость ситуации, и облегчение, и замешательство, и злость, и неловкость, и сентиментальную привязанность к Морганам, и раздражение – а зачем они такие идиоты, а зачем я такой идиот, – плюс судорожный коктейль из прочих разных чувств, включая полное безразличие ко всей этой дурацкой ситуации.
Кроме того, я ни капли не устал ни от собственной персоны, состоящей из более мелких и частных персон, ни от самой этой моей маленькой тайны. И хотя, по правде говоря, я не собирался держать данное Доктору слово и ехать за ним в Пенсильванию, я все же написал доктору Шотту записку с известием о том, что увольняюсь: играть в ответственность мне в самом деле надоело, и я дозрел до желания оставить и Вайкомико, и Морганов. В новом городе, с новыми друзьями, даже и с новым именем – может, у меня и выйдет изобразить на публику достаточную долю цельности, чтоб притвориться личностью и жить с миром в мире; может, при наличии определенной актерской выучки и практики… Может, я женюсь на Пегги Ранкин; возьму ее фамилию; сделаю ей ребенка. Я улыбнулся.
Без нескольких минут девять я заехал за Ренни – они с Джо как раз заканчивали поздний ужин при свечах.
– Есть что отметить, – сухо сказал Джо. Он тут же включил свет, задул свечи, и я увидел, что на ужин у них были сосиски в тесте и кислая капуста. Джо предоставил Ренни возможность самой надеть плащ и занялся посудой.
– Это надолго? – спросил он меня.
– Не знаю, Джо, – мне стало вдруг ужасно неловко. – Не думаю, чтобы слишком.
– Я готова, – сказала Ренни. Вид у нее был еще тот: бледная, руки дрожат. Джо дотронулся до ее лица губами, включил кран и принялся мыть тарелки.
– Ты не едешь? – спросил я.
– Нет.
– Ну, значит… – начал было я; Ренни уже шла к дверям. – До скорого. Мы вышли наружу. Ренни нелепою своей припрыжкой протопала вперед меня к машине и открыла дверцу прежде, чем я успел ей помочь. Она пару раз шмыгнула носом, но сумела загнать слезы в какой-то свой дальний угол. Я вырулил на вайнлендскую трассу.
– Да уж, нечего сказать, попали в переплет, – сочувственно сказал я. Она молча глядела в окно. – Извини, что так все получилось.
Она была непроницаема. И я вдруг остро ощутил, насколько же она одинока, со всем тем, что уже с ней случилось и что ей еще предстоит пережить, – фундаментальным, окончательным одиночеством всякого попавшего в экстремальную ситуацию живого существа. Оно никогда не бывает до конца взаправдашним, это одиночество, но есть такие моменты в жизни, когда оно подступает вплотную, и вот тогда, в машине, я понял, насколько Ренни далека от Джо, и от меня, от ценностей, мотивов, от мира и от истории – одинокий зверь, загнанный, попавший в западню.
И Джо, там, дома, моет тарелки. Одинокие звери! И нет таких причин, таких решений или философских систем, в которые мы бы сумели заткнуть себя без остатка, так, чтобы хоть малая наша часть не осталась снаружи – удивляться и быть одинокой.
– Он правда хороший доктор, – минутою позже сказал я.
Ренни окинула меня непонимающим взглядом, как если бы я вдруг заговорил на иностранном языке.
– Ренни, может, отвезти тебя назад, домой?
– Если ты отвезешь меня домой, я застрелюсь, – хрипло сказала Ренни. Когда до конца проселка, шедшего от дороги к Ферме, осталось совсем немного, я выключил фары и тихо въехал во двор. Я, конечно, объяснил Ренни, что Доктор просил меня не тревожить пациентов, но, боюсь, что эдакая театральность не прибавила ей присутствия духа. У входа в дом я взял ее под руку: она дрожала. Миссис Доки и Доктор ждали нас в приемной. Оба тут же весьма недвусмысленно уставились на Ренни, причем у миссис Доки выражение лица было откровенно презрительным.