Конец рабства
Шрифт:
– Заткните глотку, сумасшедший! Дайте мне спать, идиот!
Но горделивая улыбка играла на его губах. Одинокий ласкар [Ласкар матрос индиец или малаец.], державший ночную вахту в гавани, - быть может, юноша, недавно пришедший из лесной деревушки,-- неподвижно стоял на темной палубе, прислушиваясь к несмолкаемой пьяной болтовне. Сердце его замирало от благоговейного страха перед белыми людьми, властными и упрямыми людьми, которые неумолимо преследуют свои непостижимые цели, - перед существами, которые говорят со странными интонациями и руководствуются необъяснимыми чувствами и неисповедимыми мотивами.
VIII
После ответного крика второго механика Масси еще некоторое
Время от времени, все еще не опуская бинокля, он поднимал руку, чтобы вытереть влажное лицо. Капли стекали по щекам, падали, словно брызги дождя, на белую бороду... и вдруг, как будто руководимая необъяснимым и тревожным импульсом, рука его потянулась к сигнальному аппарату машинного отделения.
Внизу прозвучал удар гонга. Сдержанная вибрация парохода, шедшего тихим ходом, совершенно прекратилась, смолкли все звуки, словно великая тишина, объявшая берег, прокралась сквозь железные бока судна и завладела самыми сокровенными его уголками. Иллюзия полной неподвижности, казалось, спустилась на судно с лучезарного голубого купола, который раскинулся над гладью моря, не тронутого рябью. Легкий бриз, пробужденный ходом судна, стих, как будто воздух сделался слишком густым; не слышно было даже тихого журчанья воды у носа. Узкое длинное судно продвигалось, не оставляя за собой ряби, и, словно крадучись, приближалось к мелководью. Унылый монотонный крик ласкара, бросавшего лот, раздавался все реже и реже, и люди на мостике, казалось, затаили дыхание. Малаец у штурвала пристально смотрел на картушку компаса; капитан и серанг не сводили глаз с берега.
Масси отошел от люка и, неслышно ступая, вернулся к тому самому месту на мостике, где стоял раньше. Он усмехался, обнажая ряд крупных белых зубов; в тени под тентом зубы блестели, словно клавиши рояля в полутемной комнате.
Наконец, делая вид, что разговаривает сам с собой, он сказал с преувеличенным удивлением, но не очень громко:
– Остановил машину. Интересно, что будет дальше.
Он выждал, сгорбился и, бросая косые взгляды, склонил голову набок. Потом слегка повысил голос:
– Если бы я осмелился сделать нелепое замечание, я бы сказал, что у вас не хватает мужества...
Но тут ласкар, бросавший лот, вдруг оживился, словно в него вселился какой-то неистовый дух, который блужжал в необъятной тишине берега. Протяжный, монотоннопевучий крик сменился быстрыми, отрывистыми возгласами. Снова и снова погружался лот, со свистом развертывался линь, и слышался всплеск за всплеском. Пароход шел по мелководью, и матрос, вместо того чтобы протяжно выкрикивать сажени, давал глубину в футах.
– Пятнадцать футов. Пятнадцать, пятнадцать! Четырнадцать, четырнадцать...
Капитан Уолей опустил руку с биноклем. Она опускалась медленно, как будто в силу своей тяжести: массивное тело капитана оставалось неподвижным, а возгласы лотового, в которых слышалась тревожная, предостерегающая нотка, проносились мимо его ушей, словно он был глух.
Масси, притихший и внимательно прислушивавшийся, впился глазами в серебрившийся стриженый затылок старика. Пароход, казалось, стоял на месте, но постепенно река начинала мелеть.
– Тринадцать футов... Тринадцать! Двенадцать!
– тревожно кричал лотовой ниже мостика.
И вдруг босоногий серанг бесшумно отошел, чтобы украдкой поглядеть за борт.
Узкоплечий, худой, с ямкой на темной шее, в полинявшем синем бумажном костюме и низко надвинутой старой серой войлочной шляпе, он казался, если смотреть на него сзади, не больше четырнадцатилетнего мальчика.
Было что-то ребячески непосредственное в том любопытстве, с каким он следил, как поднимались снизу на поверхность синей воды огромные желтоватые витки, похожие на плотные облака, медленно плывущие вверх по бездонному небу. Это зрелище нимало его не испугало.
Ясно было, что киль "Софалы" бороздит сейчас грязевую гряду, что и побудило его поглядеть за борт.
Зоркие глаза, косо прорезанные на маленьком старом лице китайского типа, неподвижном, словно вырубленном из старого темного дуба, давно уже подметили, что судно, пересекая мелководье, взяло неверный курс.
Когда была продана "Красавица" и все матросы получили расчет, серанг в своем полинявшем синем костюме и широкополой серой шляпе по целым дням вертелся у входа в Управление порта. Наконец однажды, заметив капитана Уолея, который шел набирать команду для "Софалы", он спокойно шагнул вперед и, стоя босиком в пыли, молча поднял на него глаза. Старый его командир посмотрел на него благосклонно, - должно быть, то был счастливый день для малайца, - и меньше чем через полчаса белые люди в конторе вписали его имя в документ, который закреплял за ним должность серанга на огненном корабле "Софала". С тех пор он много раз смотрел с этого мостика на мелководье, устье и берег.
Видимый мир, воспринимаемый его глазами, запечатлевался в инертном мозгу, - так образы внешнего мира, проходя сквозь линзу камеры, запечатлеваются на пленке.
Знание его было полным и точным; тем не менее, если бы спросили его мнение, и в особенности, если б вопрос был задан сурово и прямо, как спрашивают обычно белые люди, - он бы заколебался, проявляя полное неведение.
В фактах он был уверен, но эту уверенность подавляло недоумение: какой именно ответ желателен белым.
Пятьдесят лет тому назад, когда он родился в лесной деревушке, отец его (который умер, так и не увидав ни одного белого лица) попросил человека, сведущего в астрологии, составить гороскоп младенца, ибо по расположению звезд можно узнать всю судьбу человека. Ему суждено было, по милости белых людей, преуспевать на море.
Он подметал палубы кораблей, стоял у штурвала, ведал хозяйственной частью и, наконец, был возведен в должность серанга. Отличался он благодушием и не в силах был постигнуть простейшие мотивы тех, кому служил, так же, как они сами не способны были сквозь кору земли добраться до ее сердца и узнать, из огня оно или из камня. Но он ничуть не сомневался в том, что "Софала", пересекая мелководье Бату-Беру, сошла с верного пути.
Ошибка была незначительна. "Софала" уклонилась к северу, но расстояние это едва ли вдвое превышало длину судна; белый человек, не понимая причины уклонения (ибо невозможно было заподозрить капитана Уолея в грубом неведении, неумении или небрежности), склонен был бы усомниться в свидетельстве своих чувств. Такого рода соображения приковывали к месту Масси, беспокойно усмехавшегося и скалившего зубы. Иначе обстояло дело с серангом. Его не тревожило недоверие к свидетельству собственных чувств. Если его капитан решил вести пароход через грязевую гряду, значит так и должно быть.