Конец республики
Шрифт:
Спустя несколько дней Афинодор зашел к Октавиану. В таблинуме находились самые близкие друзья Цезаря. Они беседовали, но когда вошел Афинодор, замолчали.
— Пусть наш спор разрешит любимый учитель, — сказал Октавиан, идя навстречу Афинодору. — Как думаешь, учитель, не пора ли мне подумать о войне?
— О войне? Ты шутишь, Цезарь! Для того, чтобы воевать, нужны большие силы, огромные средства, любовь народа, расположение общества… А есть ли все это у тебя? Обеспечен ли тыл? Ведь внутренний враг опаснее внешнего…
— Подумать о войне можно, а готовиться к ней должно, — перебил Агриппа, — только меня занимает вопрос, против кого замышляешь ты войну? Ведь недавно ты заключил мир…
Говоря так, Агриппа лукавил: он знал, на кого намекал Октавиан.
— Неужели ты успел забыть наши беседы?
— Каждое твое слово, как малейшая черточка лица, высечено резцом ваятеля в моем сердце.
— Тяжеловесная риторика, — тихо пробормотал Меценат, но достаточно громко, чтобы мог услышать Агриппа.
— Да, риторика, но правдивая, а не лживая, какой ты, царь, привык пользоваться, — так же тихо ответил Агриппа и повернулся к Октавиану. — Ты, очевидно, намекаешь, Цезарь, на Секста Помпея, но тогда для всех нас непонятна твоя политика: ты породнился с ним, чтобы избежать войны, а теперь стремишься к тому, чтобы родство твое стало причиною войны… Я предупреждал тебя…
— Молчать! — бешено крикнул Октавиан и ударил кулаком по столу. — Мне надоело твое глупое красноречие с рассуждениями о подлости и унижении!..
Агриппа молча встал и направился к двери.
— Подожди. Твой обиженный вид меня только раздражает, — кричал Октавиан. — Ты мне надоел! Ты…
Агриппа остановился.
— Если тебе, Цезарь, я надоел, то позволь мне оставить тебя. Меня вполне заменят Меценат, Афинодор и другие. Прощай.
И, хлопнув дверью, он поспешно вышел.
Октавиан вскочил и выбежал за ним. Слышно было, как он что-то говорил прерывистым голосом, и вдруг его слова ворвались в таблинум:
— …я умоляю тебя, Марк, о прощении. Я несправедлив, резок и груб, как погонщик мулов… Хочешь, я поцелую тебя, Марк? Не сердись же, прошу тебя… Боги наградили меня дурным нравом, и я не виноват, что злой демон нарушает автараксию, нанося ущерб окружающим…
Агриппа возражал, потом все утихло. Меценат сидел с презрительной улыбкой на губах, Афинодор — опустив голову. Обоим было стыдно за Октавиана. Наконец на пороге появился триумвир, ведя за руку упиравшегося Агриппу.
— Садись, садись, — говорил Октавиан, не замечая опущенных глаз друзей. — Я тебя ценю и люблю больше всех, Марк Випсаний, и оттого, может быть, придираюсь… Я хочу, чтобы ты стал лучшим.,.
— Что я? — пожал плечами Агриппа. — Лучше позаботься, Цезарь, о себе, если не желаешь быть покинутым друзьями и ветеранами…
Дерзкие речи друга больно задевали Октавиана. Сдерживаясь, он сказал с деланным смехом:
— Необходимо готовиться к войне с Секстом Помпеем. Сын оказался упрямее своего отца. Я не успокоюсь, пока не уничтожу его. Двух владык на Западе быть не может!
— Хорошо. Но скажи, верно ли, что ветераны требуют от Антония брака с Октавией?
— Да, сестра моя недавно овдовела; она осталась с малолетним сыном на руках, и предложение Антония, которого она не раз встречала в обществе, взволновало ее. Она говорит, что благодарна ему за то, что он берет ее в свой дом с сыном, и никогда не упрекнет его ни в чем, как жена может упрекнуть мужа; а вчера сказала мне, что знает о связи Антония с египетской царицей, но это ее не касается, она просит Антония уделить ей только немного внимания и, если возможно, столько же любви.
— Какая прекрасная матрона твоя сестра! — искренно воскликнул Агриппа.
Афинодор перебил его:
— Восточному царю трудно будет стать снова римлянином, тем более что Антоний окружен наложницами, евнухами, юношами. Любовь к наслаждениям, когда они доступны, засасывает человека. А высшее наслаждение для Антония не тело Клеопатры (оно более или менее одинаково у всех женщин), а чары любви, которые состоят из способов, умения, я бы сказал, искусства опутать мужа, лишить его воли, подчинить себе, поработить. И, если Антоний не устоит перед египтянкой, он погиб как проконсул, как полководец и, наконец, как муж.
— По-твоему, Октавия будет несчастна с ним? — спросил Октавиан.
— Это известно одним богам, — уклончиво ответил грек, — но поскольку матрона готова удовлетвориться малым — «немного внимания и столько же любви», как ты сказал, Цезарь, то она не будет жаловаться на свою судьбу.
— Ты хочешь сказать, что это полусчастливый брак… Вмешался Агриппа.
— Мне кажется, — вымолвил он, запинаясь, — что благородный учитель напрасно чернит Антония. Верно, он любит девушек и Женщин… А скажите, друзья, — оживляясь, обратился он к Октавиану и Меценату, — кто их не любит? Может быть, ты, учитель? (Октавиан и Меценат сдержали улыбки.) О, нет, и тебя подчинит себе Эрос, если нагая девчонка сядет к тебе на колени!
— Что ты говоришь? — с возмущением вскричал старик, затыкая пальцами уши. — Мне ли в мои годы уподобляться легкомысленным юношам или похотливым мужам?
Октавиан подмигнул Меценату, и тот сказал со смехом в голосе:
— А помнишь, досточтимый учитель, как ты прятался от дождя в шалаше пастушки?
Это был случай, напоминание о котором приводило старика в сильное раздражение. Все знали, что Афинодор не позволил себе ничего с пастушкой, даже не обнял ее, а шутки друзей долго преследовали старика. Потом об этом случае забыли. Теперь же Меценат разгребал золу и искал угольков, а может быть, даже черных углей позора.