Конец республики
Шрифт:
Агриппа и Меценат с удивлением смотрели на Октавиана, опрашивая себя, как могло случиться, что такие важные события прошли мимо них.
— Изумление ваше, дорогие друзья, доказывает, что вы мало помышляли о Сексте, опаснейшем из всех мужей. А я, понадеявшись на вашу прозорливость, не послал во-время наблюдателей. К счастью, халдей, предсказавший мне великую будущность — не тот старик, которого я хотел наказать на пиру у Секста Помпея, а другой, — проезжал через городок именно в то время, как туда прибыл Титий, и узнал, что римский военачальник ожидает Секста. Халдей поторопился в Рим, и сегодня утром я уже знал о делах Антония.
— Счастливая случайность! — воскликнул Агриппа, плохо скрывая свое смущение.
— Тем более счастливая, — добавил Меценат, — что если бы я, Цезарь, находился все время при тебе, я не допустил бы того, что допустил Агриппа.
Толстые красные губы Агриппы дрогнули.
— Замолчи, низкий лицемер! — выговорил он, едва владея собою. — Хвастовство твое оскорбляет стены этого дома. Чем ты проявил себя, служа нашему господину? Чем? Зато о себе я могу сказать: я помог Цезарю разбить Секста Помпея на море, изгнать его из Сицилии и иных островов…
Меценат молчал.
— Я мог бы еще напомнить о победах моих в Аквитании, — продолжал Агриппа, — но не хочу уличать тебя в происках против меня. Пусть господин наш Цезарь скажет беспристрастно, кому он больше обязан — мне, другу своего детства, или тебе, жалкий выскочка?..
Октавиан засмеялся,
— Тише, друзья, тише! Оба вы нужны мне, обоих вас ценю, и не время ссориться и оскорблять друг друга! То, что я сказал вам, должно быть сохранено в тайне, и только письмо Антония снимет печать молчания с наших уст.
И он приказал вошедшему рабу позвать Ливию. Меценат и Агриппа поторопились уйти.
XXIX
Меценат, покровитель искусств и литературы, ходил взад и вперед по таблинуму и диктовал рабу стихи, которые сочинял «по наитию свыше», как он любил утверждать в спорах с Горацием, Вергилием, Галлом и иными поэтами. Он готовил книгу, которую назвал «Гетеры» и которая, по его мнению, должна была жить в веках, в потомстве, как украшение правления молодого Цезаря. Эти гекзаметры он создавал четверостишиями, стараясь в каждое из них включить определенный смысл.
— Пиши, — обратился он к скрибу и, остановившись, стал говорить нараспев, отбивая ногою размер:
XX В рое сошедших на землю богинь страстнооких Милета Славилась между гетер ты, о Аспазия-мать! В гордых Афинах великие мужи вселенной с тобою: Фидий, Перикл и Сократ, злой Теоды кумир! XXI Светлая в блеске божественных дев, о супруга Перикла! Как ты сумела вовлечь Грецию в войны? Самос С бурной Мегарой в мечи нарядились и в шлемы и в латы: В звонах кровавых шумит ратная доблесть племен! XXII Смертные! Фрину кто зрел совершенно нагую в цистерне, Может на стогнах сказать: «Гелиос бросил копье, Встала из пены рожденная девушка, нимфа Нептуна, Вышла на берег. Легла. Пена струится с волос»…Заставив раба перечитывать стихи, он напрасно искал хотя бы одного слова, чтобы придраться к нему, заменить иным, более звучным или ярким, и — не находил. Он думал, что эти стихи не заимствованы им у Невия, Энния, Ливия Андроника, Катулла, ни у Гомера, Гезиода, Сапфо и иных поэтов, и гордился ими больше, чем мог гордиться Вергилий десятью своими «Эклогами», которые он, Меценат, считал скучными, растянутыми и маловыразительными.
В этот день он был в том приподнятом настроении, которое называл вдохновением, не думая, что оно было следствием общения Октавиана накануне на пиру у Агриппы. Цезарь обещал ему поддерживать не только начинающих поэтов и писателей средствами и подарками, но даже выявившихся и известных не оставлять без вознаграждения. И в доказательство того, что его обещания не пустые разговоры, Октавиан написал тут же, за фиалом вина, записку своему аргентарию с приказанием выдать Меценату на «литературные расходы» сто тысяч сестерциев. «Это только для начала, — добавил триумвир, — лишь бы ты употребил их разумно, с пользой и представил мне доказательства, что дело, задуманное тобою, стоит твоих трудов и моих денег». Обрадованный вниманием Цезаря, Меценат не спал почти всю ночь, обдумывая, как употребить эти деньги, и чуть свет принялся за работу над книгой стихов, которые давно уже хотел предложить как образец начинающим поэтам и как произведение, достойное соперничества с Горацием и Галлом (Вергилий большую часть года жил в Неаполе и на Капрее).
Он остановился возле невольника и сказал:
— Пиши.
XXIII В храме Дианы в Эфесе — из золота статуя Фрины. Славься, ваятель-маг и богоподобный творец! Сладостно Фрину любил ты, прекрасную Фесписа музу; Имя Триферы веками в пламени роз подарил.Раб доложил, что некто хочет видеть господина, и добавил, как бы извиняясь за пришельца:
— Только он одет, как нищий.
— Чего ему нужно? — нетерпеливо спросил Меценат, недовольный тем, что часы творчества нарушены и вдохновение исчезает.
— Господин, он говорит, что пишет стихи…
— Пусть войдет! — вскричал Меценат, предвкушая удовольствие дать совет, как нужно писать, и заодно прочитать свои стихи, которые считал образцовыми.
Вошел бледный юноша, в лохмотьях, с гордым выражением лица, и Меценат невольно подумал: «Сын одного из бывших нобилей или всадников». Чувствуя, как неприязнь захлестывает душу, он, едва сдерживаясь, указал ему на кресло.
— Сядь. Говорят, ты пишешь стихи. Что же ты принес с собою?
— Много наслышавшись о тебе как тонком ценителе изящного и покровителе наук, искусств и литературы, я не мог отделаться от желания, внушенного мне, несомненно, самим Аполлоном — клянусь его именем! — и решил обратиться к тебе. Ты спрашиваешь, что я принес? Сперва послушай, а потом оцени.
— Стихи?
Поэт кивнул и вынул из одежды завернутые в тряпку навощенные дощечки.
— Господин позволит?
И прочитал звонким юношеским голосом:
Памятник в белом Коринфе на площади города шумной; Львица барашка терзает — алчно на части казнит… Женщины дивной Фессалии жрицу Лаису убили — Жрицу любовных истом, жрицу сверхпламенных нег!..Поэт прочитал еще несколько четверостиший. Меценат молчал, не зная, к чему придраться. Он испытывал чувство поэта, который считал свои стихи лучшими, непревзойденными и внезапно наткнулся на соперника, который пишет не хуже, если не лучше его.