Конец света: первые итоги
Шрифт:
Номер 98. Виктор Пелевин. Хрустальный мир (1999) и Generation «П» (2001)
Тяжелые наступают времена: русские страдают от нашего остракизма, и я далеко не уверен, что в сознании многих слово «остракизм» не рифмуется со словом «расизм». Да, признаемся честно: русские для нас — это здоровенные дебилы, питающиеся водкой, разгуливающие в шапках и в обнимку со шлюхами, танцующие казачок на виллах Сен-Тропе и проливающие слезы по миллиардам, потерянным в результате последнего банковского кризиса. Образ бывших граждан Советского Союза вызывает у нас улыбку: на что еще они способны, если не продавать нам контрабандную икру или нефть да хрумкать толченое стекло, выдавая себя за бывших князей. При этом мы как-то забываем, что именно они придумали современный роман, следовательно, вполне может оказаться, что у живущих ныне русских писателей найдется пара-другая историй о своей новой империи — империи капитализма. Виктор Пелевин появился как раз вовремя, чтобы опровергнуть предрассудки, оскорбительные в первую очередь
«Хрустальный мир» — это сборник из шести рассказов, опубликованный в Москве в 1996 году. Что их объединяет? Галлюцинирующее письмо, вторжение в реальность иррационального, ощущение повсеместного бардака, пляска с призраками. Два накачанных кокаином солдата-параноика в разгар революции 1917 года случайно сталкиваются в Петрограде с Лениным; сумасшедшая колдунья устраивает браки с погибшими воинами; две московские проститутки неожиданно вспоминают, что они — бывшие партийные работники…
Проблема, стоящая перед современными русскими писателями, заключается в следующем: как рассказывать истории людям, которых тошнит от историй? Те, кто пережил крах сначала царизма, затем коммунизма, затем взрыв в Чернобыле и под занавес — расцвет олигархии, не верит уже ничему. Ни один другой народ не испытал столько разочарований на протяжении одного-единственного века. В России реальность так же переменчива, как сон.
Так какие книги предложить этим людям? Виктор Пелевин нашел свое решение: он описывает мир, в котором каждый элемент стоит другого. Камю называл его абсурдным, мы ограничимся термином «хаос». Пелевин творит фантасмагорическую транссексуальную литературу, одержимую постоянной проверкой самоидентичности и густо замешанную на бредовых видениях, в которых скрещиваются «Матрица» и Толстой. Его персонажи только тем и занимаются, что изучают свои паспорта, словно желают в очередной раз убедиться, что они действительно существуют.
Запад воображает, что русские от него отстали, но на самом деле они нас давно обогнали. Они не поверили в коммунизм, но и в капитализм они тоже не верят! Мы-то думаем, что русских восхищают наши витрины, тогда как они вызывают у них отвращение. Напрасно мы поглядываем на них свысока — по сравнению с ними мы наивные дети. Нам есть чему поучиться у кого-нибудь вроде Виктора Пелевина, потому что он гораздо больший скептик, чем мы сами. Он уже разочаровался во всех надеждах, включая те, что мы для себя еще даже не сформулировали.
Мне также нравится его роман «Generation „П“», крайне неудачно переведенный у нас как «Homo Zapiens» — чтобы смягчить удар от лобовой атаки на марку «Пепси». Пелевин утверждает, что русские «выбирали пепси точно так же, как их родители выбирали Брежнева». Отсюда забавное авторское предупреждение: «Все мысли, которые могут прийти в голову при чтении данной книги, являются объектом авторского права. Их нелицензированное обдумывание запрещается».
Одиссея сотрудника рекламного агентства Вавилена Татарского — это рассказ о том, как империю тоталитаризма (СССР) сменила другая диктатура, более улыбчивая, но оттого не менее жестокая: «Антирусский заговор, безусловно, существует — проблема только в том, что в нем участвует все взрослое население России». Что делать, если притеснение вяло, симпатично и вездесуще? Что ответить бывшим советским гражданам, сегодня защищающим идеи, за которые вчера их сослали бы в ГУЛАГ? «Татарский, конечно, ненавидел советскую власть в большинстве ее проявлений, но все же ему было непонятно — стоило ли менять империю зла на банановую республику зла, которая импортирует бананы из Финляндии». Пелевин создает циничную сатиру на международный цинизм. Он достоин уважения уже за то, что опровергает один из главных аргументов яростных сторонников либерализма. Интеллектуалы-рыночники часто утверждают, что те, кто жалуется на нашу систему, — просто избалованные дети; ну-ка, предлагают они, пойдите спросите у жителей бывших коммунистических стран, счастливы они, очутившись в либеральном мире, или нет. Русский писатель Виктор Пелевин отвечает им: извините, но прежним утопистам стало не намного лучше, чем было вчера. В правление Путина коррупции, грязи, шахер-махера, уныния, зависти и разочарований ничуть не меньше, чем было при Брежневе. В отсутствие идеалов вместо слова «номенклатура» следует употреблять слово «мафия» — вот и вся разница. Но, по существу, ничего не изменилось: бедные как подыхали с голоду, так и продолжают подыхать, законы как попирались, так и продолжают попираться, жизнь бессмысленна и несправедлива, и, чтобы забыть об этом, люди пьют по-черному. Вечный вопрос, заданный Достоевским: тварь ли я дрожащая или право имею? Наш мир, мир капитализма, признает: мы — твари дрожащие, озабоченные выплатой кредита. Как долго он продержится?
//- Биография Виктора Пелевина — //
Низкий уровень культуры и предосудительная нехватка любопытства подталкивают меня к следующему утверждению: Виктор Пелевин — величайший из ныне живущих русских писателей. Надо отметить, что Солженицын умер, а других я практически не знаю, кроме Сергея Минаева, чей роман «Духless» так и не переведен на французский. Результат? Пелевину присуждается победа по причине неявки на бой соперников. Он родился
Номер 97. Рю Мураками. Линии (1998)
Господи боже мой, что тебе, Рю Мураками, сделали японцы, что ты так ненавидишь свою страну? Может, тебя, как героя одной из твоих книг, тоже забыли в автоматической камере хранения? Может, ты рос в притонах, по которым без устали шляются твои герои? Или ты прочитал «С Токио покончено» Режи Арно? Переспал со всеми шлюхами Синдзюку и Сибуи [13] ? Как же ты превратился в Рю Мураками — символ японского декаданса? А ведь «Линии» были написаны за 13 лет до землетрясения и цунами в марте 2011 года.
13
Синдзюку, Сибуи — токийские кварталы
Полагаю, намек на ответ мы как раз и найдем в этом романе. Ты пишешь потому, что тебя бьет озноб. «Линии» — поразительно холодный роман, своего рода быстрозамороженный ремейк «Хоровода» Шницлера, в котором два десятка персонажей, без конца пересекаясь в огромном мегаполисе, так и не могут прийти друг другу на помощь. Каждая глава его книги вполне могла бы быть озвучена голосом одного из твоих героев: Мукаи — фотографа и лузера, завсегдатая «soap land» и «fashion health» (в переводе с продвинутого японского — борделей); Юнко — девушки по вызову, ненавидящей вступать в разговоры с клиентами; Юкари — коллеги Юнко, мечтающей командовать другими, но вечно нарывающейся на садистов; Такаямы — ее будущего клиента, который договаривается о встрече по телефону, поглаживая револьвер, и в итоге сносит ей череп… Все эти люди встречаются ночью благодаря сети секс-заведений, раздеваются, сплетаются телами и расстаются навсегда.
Какие именно «линии» фигурируют в заголовке, каждый понимает по-своему, — телефонные или кокаиновые, интернетные или пригородные железнодорожные, если только не те, что остаются на связанном веревками теле в виде борозд. Мы попадаем в садомазохистскую версию «ультрамодернистского одиночества», столь дорогого сердцу Алена Сушона. Садо-мазо — как любовь: сначала привязываешься, потом отвязываешься.
Рю Мураками — это японский Режис Жоффре: то же сухое отчаяние, то же клиническое равнодушие, та же отстраненная жестокость, то же чередование тревожно-спокойных сцен, наполняющих читателя непреодолимым желанием послать все к чертовой бабушке (желанием, которое он не в силах удовлетворить потому, что продолжает переворачивать книжные страницы: надо же узнать, чем дело кончится). Но если сам Режис Жоффре есть марсельский Кафка, то, следуя принципу переходности, Мураками есть Кафка токийский. Самое поразительное в прозе Мураками — то, что все его романы описывают процесс, обратный показанному в «Превращении»: насекомые превращаются в человеческих существ. Он буквально тычет нас носом в вещи, которых мы бы предпочли не видеть: общество в едином порыве пытается копировать американскую буржуазию (довольно странная манера благодарить США за Хиросиму и Нагасаки); из всех ценностей остались только «бенцы» и «ролексы», а новая форма счастья именуется проституцией. Но если единственной мерой вещей становится удовольствие, то удовольствий хочется все больше, разве нет? И в конце концов человек начинает жаждать жестокости, да побольше. И наступает момент, когда только вид крови еще напоминает нам о нашей человеческой природе. Вывод: будущность мира лучше всех провидел человек, известный как маркиз де Сад.
//- Биография Рю Мураками — //
Имя Мураками — Рю — звучанием напоминает фамилию Алена Риу [14] , но на этом их сходство и кончается. Не следует путать его с другим Мураками — Харуки — знаменитым писателем тремя годами старше, вполне достойным Нобелевской премии, но не таким ярким представителем кибертрэша. Рю родился в 1952 году. Первый же вышедший в Японии в 1976 году роман «Все оттенки голубого» принес ему славу. В книге рассказывается о беспутной жизни компании подростков-наркоманов, помешанных на сексе и жестокости. Роман был удостоен премии Акутагавы (японского Гонкура) и разошелся тиражом миллион экземпляров. «Линии», опубликованные в 1998 году, — это своего рода возвращение к истокам: ничто не изменилось, разве что подростки повзрослели. Лично я открыл для себя Рю Мураками благодаря романам «Дети из камеры хранения» (1980) и «Мисо-суп» (1997) — двум умопомрачительным текстам, погружающим вас в ад токийской ночи, — и полнометражному фильму «Токийский декаданс» (1992), ибо этот тронутый не только пишет книжки, но еще и снимает нездоровое кино. Такая масса талантов на одного человека!
14
Риу Ален — французский журналист, сценарист и режиссер