Конец света: первые итоги

Книги — это бумажные тигры с картонными зубами, это усталые хищники, которые вот-вот попадут на обед другим зверям. Зачем упираться, продолжая читать эти неудобные штуки? Хрупкие, подверженные возгоранию листы, отпечатанные в типографии и нуждающиеся в переплете, — да еще и без электрических батареек? Ты безнадежно устарела, старая книжка со стремительно желтеющими страницами, ты — пылесборник, ты — кошмар переезда на новую квартиру, ты — пожиратель времени, ты — фабрика молчания. Ты проиграла войну вкусов [2] . Читатели бумажных книг — просто старые маньяки; старость все ближе к ним с каждым днем, а диагноз — все суровей с каждым вечером. Им нравится трогать книгу руками, вдыхать ее аромат, загибать уголки, делать на полях пометки, откладывать чтение и снова возвращаться к нему с любого места, в любое время, не заботясь о том, чтобы подключиться к Сети. Вот она, трагедия старческого слабоумия. Сам факт того, что мы читаем

текст на бумажном носителе, превращает нас в ветхую рухлядь, подобную Монтэгу — герою научно-фантастического романа Рэя Брэдбери «451 градус по Фаренгейту», написанного в 1953 году и предвосхитившего наступление мира, в котором мы сегодня живем. В том мире бумажные книги были запрещены, а пироманам пожарным платили за то, что они их жгли. Единственное, в чем Брэдбери, ослепленный нацистскими аутодафе, ошибся, — это роль огня: промышленники довольно быстро сообразили, что нож, уничтожающий тираж, производит гораздо меньше шума, чем костер. В остальном его предсказание сбывается на наших глазах: через несколько лет бумажных тигров вытеснят плоские экраны, принадлежащие трем американским (Apple, Google и Amazon), одной японской (Sony) и одной французской (Fnac) компаниям.

Вы держите в руках бумажного тигра, не успевшего «дематериализоваться» и даже не полностью утратившего способность кусаться. Он хочет защитить себе подобных, своих родичей и благодетелей — других хищников, находящихся на грани вымирания и таких же страшных, как забытая на чердаке куча плюшевых игрушек. Вспомним-ка: бумажная книга была изобретена примерно шесть столетий назад одним немцем по имени Иоганн Гутенберг. Вскоре после этого благодаря сначала Рабле, а затем — Сервантесу появился современный роман. Таким образом, можно сделать вывод, что с исчезновением бумажной книги умрет и роман: одно неразрывно связано с другим. Чтение романа требовало времени, удобного кресла и особого предмета — книги, в которой необходимо переворачивать страницы: попробуйте почитать на айпаде «Под сенью девушек в цвету», а потом поговорим. Создатели электронной книги настолько мало верят в роман, что доступный в онлайне прустовский текст буквально кишит опечатками и пунктуационными ошибками. Совершенно очевидно, что люди, полагавшие, будто оцифрованная версия будет способствовать распространению популярности этой блестящей книги, даже не дали себе труда ее прочитать. Вытеснение бумажной книги чтением с экрана породит иные формы повествования. Возможно, они будут интересными (интерактивное общение, гипертекст, звуковое или музыкальное сопровождение, трехмерные иллюстрации, видеофрагменты и т. п.), но это будет уже не роман в том смысле, какой вкладываем в это понятие мы — дряхлые старикашки, помешанные читатели, безнадежно отставшие от жизни чокнутые библиофилы.

Признаюсь, меня изумляет всеобщее равнодушие к начавшемуся концу света. Как говорил Анри Мишо о человеке: роман на бумаге — это все-таки личность. Первые романы, прочитанные в подростковом возрасте, служили мне укрытием от семьи, от внешнего мира и, не исключено — хоть я об этом и не подозревал, — от отсутствия смысла во вселенной. Сартр в «Словах» пишет, что «писательский аппетит пересиливает нежелание жить». Думаю, то же самое можно сказать о чтении на бумаге: концентрация внимания позволяла мне спрятаться от окружающего, точнее, заполняла собой невыразимую пустоту… Отсутствие Бога? Уход из семьи отца? Мою робость перед девочками? Читать часами напролет казалось мне высшей свободой. Способом проникнуть в иное, не мое существование, гораздо более прекрасное и увлекательное. В многоцветный параллельный мир. Менее хаотичную реальность. Это был инструмент для дешифровки бытия. Утопия — более сладостная, чем мастурбация.

Ну да, все и повсюду рассказывают истории. На телевидении сплошные сериалы, землю покорило американское кино, не говоря уж о компьютерных играх, открывающих перед тобой возможность превратиться в героя, с каждым кликом мышки переживающего приключения не хуже Одиссеевых. Каково же место бумажного романа в эпоху повального сторителлинга? Теоретики «нового романа» не так уж заблуждались, когда предположили, что традиционные персонажи морально устарели, а классическая манера повествования зашла в тупик. Уже в 1936 году Скотт Фицджеральд, обнаружив, что битва письменного текста против подавляющего всевластия картинки безнадежно проиграна, сокрушался в эссе «Осторожно! Стекло!»: «Я наблюдал, как роман, еще недавно служивший самым действенным, самым емким средством для передачи мыслей и чувств, становился теперь в руках что голливудских коммерсантов, что русских идеалистов формой, используемой механистическим, обобществленным искусством, и уже способен был выразить лишь мысль зауряднейшую и чувства самые примитивные» [3] . Не слишком лестная для седьмого искусства характеристика. Но попробуем поставить вопрос иначе: каким образом бумажный роман может конкурировать с аудиовизуальными средствами передачи информации, если мы живем в мире, где западный человек проводит перед телевизором в среднем три часа в день? У меня порой возникает ощущение, что первый в истории великий роман («Дон Кихот») с абсолютной точностью описывает битву пары-тройки невменяемых защитников литературы, вспыхнувшую на заре третьего тысячелетия. Имейте в виду: я пишу это предисловие, вооружившись копьем и напялив на голову шлем.

Пьетро Читати и Джордж Стайнер [4] заявляют, что роман умер или по меньшей мере серьезно болен. Он выдохся. Действительно, придумывая несуществующих персонажей, мы загромождаем и без того перенаселенную планету. Это мнение нынче модно — эстетикой момента служит пессимизм; не исключено, что и я паду его жертвой, потому что я — парень внушаемый. Но вот что странно — те же самые эрудиты комментаторы утверждают, что романов публикуется слишком много. С одной стороны, роман умирает, с другой — он живее всех живых? Что за парадокс? Или это означает, что роман погибнет, погребенный под собственной массой? Мне гораздо больше по нраву надежда, прозвучавшая в нобелевской речи лауреата 2010 года Марио Варгаса Льосы, — во времена, когда Гутенбергу пытаются вонзить в спину нож, ее лиризм вовсе не представляется мне нелепым: «Поэтому нам надо продолжать мечтать, читать и писать — ведь это самый эффективный из найденных нами способов облегчить наше смертное существование, победить коррозию времени и сделать невозможное возможным». Нет, он не защищает бумажных тигров, но если я вербую его в свои ряды (Марио, я готов стать вашим Санчо Пансой), то лишь потому, что бумага кажется мне менее тленной, чем электронная книга с низковольтным люминесцентным тактильным экраном, устаревающая на третий день после выпуска.

Напечатанная на бумаге книга, напоминает Умберто Эко, была превосходным изобретением. Простым, экономичным, легко поддающимся транспортировке, удобным в эксплуатации и рассчитанным на долгий срок службы. Откуда же желание избавиться от столь успешного продукта? Я сам сварганил восемь бумажных романов, потому что еще во что-то верю. Я убежден, что роман спас меня, подарив иллюзию порядка в окружающем хаосе. Писатель — это отшельник, создающий для себя общество, но в первую очередь это человек, пытающийся оправдать свое существование: коверкая собственную жизнь ради того, чтобы выдумать иные жизни, он с помощью романа обретает сознание приносимой пользы, обозначает свое присутствие, получает ощущение упорядоченности. Он сочиняет чужую жизнь и выходит из нее победителем, чувствуя себя в ней уютнее, чем в собственной. Даже не будучи полностью автобиографическими, мои романы заставили меня узнать, кто я таков на самом деле. Это нечто вроде психоанализа, только обходится дешевле, а выглядит нелепей, — выздоровления не наступает. Роман усугубляет болезнь. Роман — это всегда работа над ошибками. Для меня роман — оправдание тому, что я не стал самодовольным кретином. Будет ли то же самое справедливо по отношению к роману в электронном виде? Неужели вы без дураков считаете, что с тех пор, как МР3 вытеснил диски, вы продолжаете слушать музыку с тем же вниманием? Разве доступность, сиюминутность, универсальность и бесплатность не отбивают у нас аппетит? Давайте-ка вспомним о таком восхитительном действе, как поход в книжный магазин; ты роешься на полках или стоишь перед витриной, вожделея ту или иную книгу и пока не обладая ею. Роман доставался нам как своего рода награда: пока он не существовал в цифре, его приобретение требовало от нас физических усилий. Надо было выйти из дому, отправиться в определенное место, где тусуются одинокие мечтатели, отстоять очередь, вынуждая себя улыбаться незнакомцам, страдающим тем же заболеванием, что и ты, а потом донести свое сокровище — в руках или в кармане — до дому, до метро или до пляжа. Бумажный роман волшебным образом преображал социопата в светского человека, а затем снова в анахорета, заставляя его на краткий миг — совсем ненадолго, но все же! — столкнуться нос к носу с самим собой. Бумажный роман создается не так, как вордовский файл. На бумаге нельзя читать, кликая мышкой. Писать ручкой — не тюкать по клавишам. Письмо и чтение на бумаге отличались медлительностью, сообщавшей им известное благородство: нивелируя все формы письма, экран делает их взаимозаменяемыми. Гений низводится до ранга простого блогера. Лев Толстой и Катрин Панколь тождественны друг другу, включены в один и тот же объект. Экран применяет на практике учение коммунизма! Все — под одной вывеской, всё — одинаковым шрифтом: проза Сервантеса уравнивается в правах с Википедией. Любая революция стремится к одной цели — уничтожить аристократию.

Рассмотрим конкретный пример — чтение в самолете. Перелистывая страницы бумажного романа, мы могли во время полета подсмотреть название книги, которую читала симпатичная соседка. Теперь, когда она читает на планшете, мы видим только логотип в форме надкушенного яблока. Лично мне гораздо больше нравилось, когда она небрежным жестом клала на подлокотник «Счастливых любовников» («Amants, heureux amants» Валери Ларбо) в белой обложке… Что самое прекрасное в бумажной книге? Ее предметная уникальность — обложка и обрез, не похожие на все прочие обложки и обрезы. Каждый роман представлял собой раритет, а написать его — значило создать, отшлифовать, вообразить, увидеть во сне — примерно тем же занимается ваятель. Я никогда не писал без того, чтобы представить себе, как будет выглядеть конечный продукт — какого размера и какой формы будет книга, чем она будет пахнуть. У меня всегда была настоятельная потребность вообразить себе обложку, название и, разумеется, свое имя, жирным шрифтом набранное на самом верху. Читать (или писать) на электронном планшете — это значит держать в руках перевалочный пункт, нечто вроде вокзала в миниатюре, через который проносятся транзитные и взаимозаменяемые произведения. Каждая книга на бумаге отличалась от других — электронная книга ко всему равнодушна, она не меняет форму ради нового романа. Какой бы текст вы ни читали (или ни писали), она остается неизменной — «Цветы зла» в ваших руках весят столько же, сколько «Прекрасная дама» [5] .

Еще одна катастрофа — утрата красоты жеста. Неужели вы на самом деле думаете, что процесс чтения бумажной книги ничем не отличается от тыканья в сенсорный экран? Чтение уникального объекта с переворачиванием страниц, то есть с ФИЗИЧЕСКИМ движением вслед за сюжетом, не имеет абсолютно ничего общего со скольжением пальца по холодной поверхности экрана, даже если Apple, проявляя деликатную заботу, придумал сопровождать каждый переход со страницы на страницу электронной читалки звуком бумажного шороха (эта деталь, кстати, с головой выдает комплекс неполноценности сторонников цифровых носителей). Вспомним Жюльена Сореля, который в первой трети «Красного и черного» берет за руку мадам де Реналь. Это стало возможным только потому, что читатель бумажного романа ПОСТЕПЕННО приближался к апофеозу. Мы перелистывали страницы и почти ВООЧИЮ видели, как Жюльен разрабатывает стратегию обольщения. Каждый из прочитанных мною бумажных романов навсегда остался запечатленным на сетчатке моих глаз. Как и их запахи. Ты вдыхал аромат бумаги, и в обонятельной памяти всплывали воспоминания о линолеумных полах в муниципальных библиотеках и вощеном паркете виллы «Наварра» в По; бумажный запах увлекал тебя в пространственно-временное путешествие, к шаткому дедушкиному креслу, в котором так сладко было мечтать, незаметно засыпая. От растительных волокон, составляющих текстуру бумаги, от едва просохших чернил исходило изысканнейшее благоухание. А чем пахнет электронная книга? Железякой.

Чтение бумажных страниц превращалось в своего рода завоевание. Читая, ты открывал тайны вселенной, ощущал себя альпинистом, исследователем человеческого мозга. Чтение книги было больше чем развлечением — оно сулило тебе победу. Помню, с какой гордостью я закрывал «Блеск и нищету куртизанок» или «Преступление и наказание». Я сделал это! Теперь про Растиньяка или Раскольникова я знаю все. Я захлопывал их выдуманные жизни у себя на коленях с чувством исполненного долга. Из читателей, пробирающихся вперед через хитросплетения сюжета, погружающихся в чужой мир, дабы забыть об окружающем, электронная книга превращает нас в пресыщенных потребителей, рассеянных роботов, нетерпеливых щелкунов с пультом или мышью в руках. Риск СДВ (синдрома дефицита внимания), то есть невозможности на чем-то сосредоточиться, жертвами которого становятся все больше пользователей компьютера, возрастает многократно, если читать с помощью планшета, способного принимать электронную почту, воспроизводить видео и музыку, открывать доступ к чатам и постам, звуковым сигналам, скайпу и Твиттеру, пересылать эсэмэски и отвлекать нас на рекламу, не говоря уже о вирусах и поломках, отключающих устройство посреди внутреннего монолога Молли Блум [6] . Вскоре мы уже не сможем проникать в разум гения, потому что наш собственный будет перегружен, низведен до состояния пассивного приемника, а то и засорен вирусами. Поль Моран еще в своем «Бесполезном дневнике» (задолго до изобретения айпада) бил тревогу: «Концентрация внимания — вот чему нужно учить детей на специальных уроках, так же как тренировке памяти (это поняли только иезуиты). Добиться успеха можно лишь в том случае, если будешь думать о чем-то одном, не важно, о чем именно — персонаже романа или способе сколотить состояние».

Десять лет назад, в 2001 году, то есть задолго до кончины литературного мира, я решил прокомментировать список из 50 книг века, выбранных французскими читателями (опрос проводили газета «Le Monde» и Fnac). Вот этот список:

1. Альбер Камю. Посторонний (1942).

2. Марсель Пруст. В поисках утраченного времени (1913–1927).

3. Франц Кафка. Процесс (1925).

4. Антуан де Сент-Экзюпери. Маленький принц (1943).

5. Андре Мальро. Удел человеческий (1933).

6. Луи-Фердинанд Селин. Путешествие на край ночи (1932).