Конец света в Бреслау
Шрифт:
— У меня вопрос, — он бросал подозрительные взгляды на соседей. — Кто оплодотворит эту блудницу?
— Spiritus flat ubi vult [21] , — ответил фон Орлофф в задумчивости.
— Spiritus flat ubi vult, — омрачился Мюльхауз, когда Мок закончил описание лекции фон Орлоффа. — Вы сказали, что именно так ему ответил…
Наступило молчание. Хартнер взглянул на криминального директора и решил, что механическое повторение латинской сентенции, резкая задумчивость и смыкание глаз предвещают, что полицейского чиновника охватила после сытой обеда умственная тяжесть. В отличие от Хартнера, все сидящие у Мюльхауза полицейские привыкли к ничего незначащим выражениям их шефа, к повторениям, которые можно бы назвать бессмысленными, если бы не свидетельствовали именно о лихорадочной работе мозга, которая заканчивалась, как правило, какой-то цельной мыслью, простым и вдохновляющим изложением фактов, размещением новой гипотезы. В этот раз так не было. У Мюльхауза не было никакой идеи. Хартнер почувствовал раздражающий зуд в нижней части спины. Он знал это жгучее чувство нетерпения. Решил воспользоваться своими приобретенными сегодня знаниями и глухим невежеством
21
Дух, где хочет, дышит (лат.).
— Что вы обо всем этом думаете, Мок? — спросил Мюльхауз.
— Шлюхи будут иметь в сочельник хороший прием. Все последователи Sepulchrum Mundi будут искать вавилонскую блудницу.
— Оставьте эти дурацкие шутки, — тихо процедил Мюльхауз. Обед отбил у него желание к более решительным реакциям, — и скажите что-нибудь, что нас заинтересует.
— Я получил от криминального советника Домагаллы короткий рапорт о фон Орлоффе и Sepulchrum Mundi, — Мок поступил в соответствии с указанием своего шефа. — Есть там жизнеописание этого гуру и очень лаконичная информация о его деятельности во Вроцлаве, где он проживает около года. Хотите, чтобы я вам ее представил?
Мюльхауз закрыл глаза, тем самым выражая свое согласие, и ввернул маленький ершик в покрытое нагаром дно чубука. Райнерт положил тяжелую голову на руку, раздавив пухлую щеку, Элерс скрутил папиросу, а Кляйнфельд чмокал, пытаясь добраться концом языка до гнилого зуба. Снаружи раздались радостные крики детей. Мок подошел к окну и увидел санки, привязанные к большим саням, возницу и тощую клячу, которая только что подняла хвост и оставила памятку на покрытой грязным снегом Урсулиненштрассе. От группки детей отделилась маленькая смеющаяся девочка и подошла к вознице. Ее щеки были покрыты кровавыми пятнами. Мок отвернулся от окна, не желая знать, что на щеках ребенка кровь, или обычные румянец, или возница гадкий сосед девочки, что ее отец, который через пару лет продаст ее в рабство какой-то содержательнице борделя. Мок не хотел знать ничего о пустой и холодной постели брачного ложа, об отчаянных попытках избежать у слуг темы их господ, интересовала его только апокалиптичная проповедь русского аристократа.
— Этим рапортом мы обязаны чиновникам из Министерства Иностранных Дел. Его составили по просьбе криминального советника Герберта Домагаллы. Располагали они, к сожалению, только жизнеописанием, написанным нашим гуру. Граф Алексей Константинович Орлофф родился в 1857 году в имении Золотое Село возле Кишинева. Родом из богатой аристократической семьи. В 1875 окончил в Петербурге Школу Кадетов и начал военную службу на Кавказе. Неожиданно, в 1879 году, после войны с турками, он бросил военную карьеру и поступил в духовную семинарию в Тифлисе. Оттуда исключили его в 1881 году, за — как он написал — «отсутствие смирения и умственную самостоятельность». В течение следующих десяти лет он пребывает в Москве, где публикует повесть «Зараза», многочисленные философские брошюры и статьи в журналах. Можно догадаться, что его поддерживает богатая фамилия, — Мок прервался и внимательно посмотрел на сонных слушателей. — Одной из этих статей он особенно гордился. Домагалла приказал перевести ее на немецкий и присоединил к рапорту. Я вчера прочел ее. Это, sit venia verbo[22], страшная религия апофеоза зла и унижения. — Мок проглотил слюну отвращения. — Каждый преступник должен это прочитать, а потом убивать, радуясь, что в момент убийства в почти осязаемом контакте с Богом…
Характеристика взглядов фон Орлоффа ни на кого не произвела — кроме Хартнера — большего впечатления. Мюльхауз пихал ершиком в чубуке, Райнерт дремал, Элерс курил, а Кляйнфельд с мазохистским удовольствием извлекал из зуба новые волны легкой боли. Хартнкр кусал язык и дрожал.
— Фон Орловфф выезжает в 1890 в Варшаву, — продолжал Мок, — и предпринимает там личную войну с католицизмом. Он публикует пасквили на папство и теологические артикли, полемизирующие с католическим понятием греха. Один из них фон Орлофф присоединил к своему жизнеописанию, и у нас также есть его перевод. Он утверждает в нем, что от греха не убежать, что грех нельзя стереть, что с грехом нужно жить, и даже грех лелеять. Наш гуру был, вероятно, агентом охранки, тайной царской полиции, потому что в 1905 году был застрелен польскими боевиками. Его сильно ранили, и, как он пишет, только госпитализация в Германии спасла ему жизнь. В том же году он приезжает во Вроцлав, в больницу «Bethanien». После выписки его и восстановления он путешествует по Европе и в 1914 году возвращается во Вроцлав. Тут после начала войны, как русский гражданин, будет интернирован и заключен в тюрьму на Клетчкауштрассе. Через год выходит из тюрьмы, создает во Вроцлаве секту Sepulchrum Mundi и проводит, по его словам, историозофические исследования, — Мок прервался и постучал папиросой о серебряный портсигар. — Такая обширная биография. Теперь рапорты людей Домогаллы. Фон Орлоффом заинтересовались люди из Отдела II Полицайпрезидиума, после того как он установил тесный контакт с Вроцлавским Обществом Парапсихических Исследований, которое подозревалось Домагаллой в (внимание!) сводничестве детей из приюта богатым извращенцам. Подозрения в сутенерстве не подтвердились, но фон Орлоффа остановили наши акты. Аж до сентября этого года о нем было тихо. С октября он слишком активизировался. Дает две лекции в неделю, во время которых очень активизируется. Это весь рапорт Домагаллы. О том, как выглядели вчерашние рождественские мессы в Sepulchrum Mundi, я вам уже рассказал.
Мок закурил папиросу впервые после выхода из больницы. Ароматный дым халпауса пробирался по легким и наполнял голову легким, приятным волнением. Он посмотрел на скучающие мины коллег, после чего — чувствуя першение в горле и покалывание в позвоночнике — сел на свое место.
— Вот и все, уважаемые господа, — Мюльхауз прервал молчание. — Мы можем пойти по домам. Ах, простите, доктор Хартнер… Вам есть что добавить…
— Да, — Хартнер вытащил из желтого портфеля свиной кожи ровную стопку сцепленных скрепкой листов. Он говорил очень медленно и наслаждался приближающимся взрывом знаний, вопросов и восхищений. — После одного дня управляемая мною городская комиссия пришла к интересным выводам. Как вам известно, последнее убийство было совершено 9 декабря. Поэтому я рекомендовал моим людям искать преступления между 9 декабря и концом года. — Хартнер, как и любой кабинетный ученый, испытывал острую
— Ну, — Мок потушил папиросу, — первое преступление могло вообще не быть обнаружено, если бы сапожник, в чьей мастерской был замурован Гельфрерт, имел худшее обоняние. Хоннефельдера соседи могли найти только через две, три недели, когда трупный запах пробился из плотно запертой квартиры. Гейссен должен обнаружить кто — то очень быстро — охранник или очередной клиент, входящий в комнату Розмари Бомбоша. Убийца сокращает дистанцию времени между преступлением и его раскрытием… Если это не так, очередное убийство будет совершено почти на наших глазах… Если бы мы только ведали, когда и где произойдет…
— Мы только что узнали, — Хартнер тянул слоги и наслаждался видом расцветающих румянцев, вспышкой зрачков, дрожанием рук. — Так вот, знаем. Очередное убийство произойдет в сочельник. А будет оно на Антониенштрассе, 27. У нас даже есть время. В половине восьмого. В этом особняке в 1757 году в этот день и в этот час погибли два человека…
Город окутали дымы возгораний и тушения пожаров. Они вились по крышам и вталкивались обратно в дымоходы порывистым ветром. Прусские солдаты, которые три дня назад заняли город, не трезвели в домах и замтузах (публичных домах). Ветер сбил шапку на глаза прусскому пехотинцу, который в свете факела наблюдал за купцом, сидящим на козлах большого фургона. Освещенные свечами окна мануфактуры у Николаевских ворот отбрасывали на них и на вооруженного эспонтоном сержанта, который к ним подошел, мерцающие блики. Сержант кивнул своим людям, укрывающимся от вихря под небольшими каменными стенками круглой башни, и указал купцу свободную дорогу, получив бочонок меда и маленькую коробочку с квасцами. Купец скатился на узкую Николайштрассе и позволил коню едва перебирать копытами в снегу, смешанном с конским навозом. В окошках углового дома вспыхивали свечи на украшенной яблоками елке. Собака, лежащая под домом, зарычала на покупателя, а потом всю свою энергию посвятила царапанью в дверь и скулению. Усталый конь потянул фургон вдоль валов, свернул на Антониенштрассе и остановился за монастырем францисканцев, перед небольшим деревянным домом, в котором не горело ни одного света. Флейтист из ратуши сыграл на вечере. Купец слез с воза с машины и вошел во двор. В заброшенном саду на деревянных рамах развешано сукно, которое застыло от мороза. Он подошел к небольшой деревянной пристройке и заглянул в нее через окно. Два ткацких подмастерья сидели над осьмушками пива и корзинкой булочек. Заметно обеспокоенный купец вернулся и вошел в передний дом. В сенях втянул в ноздри запах сушеных слив. Споткнулся о бочонке пива, стоящий перед дверью в избу и почувствовал прилив сонливости. Он открыл дверь и оказался в хорошо ему знакомом, теплом мире разнообразных запахов. От печи пахло пряниками, из загона в углу избы доносился запах свиных отходов, из бочки, вкопанной в пол — приятный запах солонины. Под печью горело, но из-под закрытых дверец огонь давал слабый, невидимый снаружи свет. Купец сел за стол и запустил другое свое чувство. Слышал поскребывание мыши, треск деревянных ставней, стон женщины в боковой избе, шелест лап ласки на соломе и шелест соломы, набившей сенник, трение неизвестных ему сил в балках, расположенных в стене, знакомые ему горловые крики наслаждения, издаваемые женщиной, шипение огня в закрытой печи, посапывание мужчины, треск досок кровати под ними. Купец тихо вышел на улицу, подошел к фургону, погладил храпящего коня, отбросил покрывающую воз дерюгу и почти на ощупь достал что-то найденное среди мешков соли, бочек меда и маленьких тюков гентского сукна. Он нашел ящик с медикаментами. Вошел обратно в избу, сел у печки. От холода задеревенели его ноги. Из ящика он достал посеребренный шприц с двумя кольцами, флакон с какой-то жидкостью, которой наполнил весь шприц. Потом подошел к двери боковой избы и быстро понял из доносящихся звуков, что вот приближаются последние мгновения, когда любовники наиболее жарко доставляют себе удовольствие. Купец вошел в избу и погладил рот младенца, спящего в колыбели. Затем все внимание сосредоточил на любовной сцене. В тусклом свете рождественской звезды он увидел огромный зад, подпрыгивающий между широко раскинутыми ногами. На земле лежал мундир, переплетенный шнурами, и большая шапка с двумя китами. Наряд указывал на прусского гусара. Купец вполне ощутил силу в ногах. Ему уже не было холодно. Он подскочил к кровати и сел на спину мужчины. Одной рукой он стиснул его шею, другой воткнул шприц в ягодицу и вкачал все его содержимое. Гусар сбросил с себя купца, вскочил с постели и потянулся за саблей. Тогда он начал задыхаться. Женщина смотрела в ужасе на своего мужа, держащего шприц в руке, и чувствовала наступление неизбежного.
Торговый дом братьев Барашевых трещал по швам. Его наполняли в основном дети, которые усердно бегали, не обращая внимания на струи пота, вытекающие из-под каскетов и шляп. В огромном двухэтажном зале, окруженном двумя галереями, со стеклянного потолка свисали метровые металлические стрелки, которые указывали на стойки с игрушками. Двигались они вертикально на пружинах, приводимых в движение людьми, временно не работающими в период святок и нового года. Таким образом, дети прекрасно знали, как попасть перед лицо доброжелательных Санта-Клаусов, которые — представляя соблазны товаров — отправляли красочные волчки в безумное вращение, осторожно рассаживали лошадей на качалки, перебрасывали целую армию свинцовых солдат, вставляли пустышки в рот протестующим куклам, позволяли съедать фарфоровым львам черепаховых жирафов и заставляли поднимать вес крутящимся атлетам и преодолевать все тот же маршрут электрическим поездам.
Мок расстегнул пальто, снял шляпу, пригладил непослушные волны волос и сел на стеганое сиденье, состоящее из двух концентрических роликов. Удобно упершись, он начал задаваться вопросом, зачем сюда пришел. Он знал только, что вошел сюда, руководствуясь неукротимым импульсом, который был результатом более ранних мыслей. К своему ужасу Мок не мог вспомнить ни одной из них. Таким образом, чтобы восстановить эту последовательность ассоциаций, он должен был вернуться к рассказу Хартнера. Припомнил себе свои попытки оправдать неверную жену купца: она грешила, а следовательно, была такой человечной, архичеловечной! Ба! Алексей фон Орлофф посчитал бы, что она была в момент греха очень близка к Богу! А как оценил бы этот русский мудрец поступок ее мужа? Когда я ее убивал, тоже совершал грех! Кто из них был ближе к Богу? Кто тот, чей грех тяжелее?