Шрифт:
I
Вползает мрак семи часов утра –
январская звенящая отрава –
до крошки жар домашний обобрав,
под кожу.
Слепо, голодно, шершаво
лицо ощупал холод, не смотрю,
как мотыльком дворовый снежный ангел
в грязи крылами бьётся.
Неуют
оглаживает с бархатной изнанки
души зальдевший кокон.
Стылый взгляд,
завязший в сахарине чьих-то окон,
погреть бы о стеклярусы гирлянд,
но дверью скрипнул пазик кривобокий
и потащил меня
В стекле колодцы улиц холодели.
Проснулся город тюрем и больниц,
казарм, промзон, складов и богаделен.
И серые заборы спецчастей -
идиллия рождественских открыток.
Ложится на грунтованном холсте
асфальта пылью и силикальцитом
глубинки неизбывная печаль,
Бараки и погосты – побратимы.
И плесневеет мир, кровоточа
иллюзией,
что время
обратимо.
II
Но время жадно пожирает нас,
и человек по сути хронотрофен.
Он ищет путь, безвыходность признав,
в обход неотвратимой катастрофы.
Скользит песок истраченных минут -
под пальцами осыпавшийся берег.
И мнится – кану в тьму и глубину,
не удержавшись, сил не соразмерив.
Кто поддается – и уходит в грязь
и ряску лет, в замшевшее посмертье,
кто борется, кичась и молодясь,
кто воскресает, продолжаясь в детях.
Но неумолчно щелкает отсчёт
обратный равнодушным метрономом,
и плачь-не плачь – никто и не спасёт.
И я сама себя не сберегла.
Одна дорога нам –
с крыльца роддома
до стали секционного стола.
Шёлк заката в мае – плохого кроя,
Швы ползут по краю, испод багров.
Нотным станом город высотки строит,
В нем виток развязки клубка дорог —
Словно ключ скрипичный. И скрылось солнце,
Алой лаской гладит последний луч
По вершинам горы. И вдаль червонцы
Рассыпает Никта, раскрасив мглу.
Свет небесный дивен и амальгамен.
Из окна посмотришь – и спасена.
Полнолунный чистый молочный пламень
Пусть прольется сверху, омоет нас.
И лакают кошки с асфальта лужи —
Сливки с неба вылиты через край.
Каждый сверху вычислен, обнаружен,
Найден легким, сразу допущен в рай.
Что огнем созвездия воскресили,
То сегодня ожило в темноте,
И высокий голос, набравший силу,
Отражаясь эхом от старых стен,
Пролетает мимо бараков ветхих
Вдоль по рельсам – гулким и долгим «ре».
И мерцают звёзды далеким светом,
Растворяясь в тающем серебре.
Запах первой полыни и резкий озон,
Цвет черёмухи сладкий и звонкий.
Утром город, омытый весенней грозой,
Проявляется на фотоплёнке.
Неохватное лето шумит впереди,
Речка видится между домами —
И щекочет искристая радость в груди.
Я иду на последний экзамен.
Маслянистую зелень нальют тополя
В акварели аллей и окраин.
Свойство памяти – словно вживую являть
Этот свет из прохладного мая.
Февральский город наш – картонная коробка с размокшим дном.
Разметкой «хрупкий груз» – бокал высотки.
Сети тропок топких раскинул двор.
С парящих ржавых труб, укутанных лохматой стекловатой, сырой туман подполз и ослепил.
Мне в сумерках легко и жутковато, и каждый поворот – глухой тупик.
Озяб проспект под сизой крышкой неба, с деревьев мокрых оплывает снег.
Ложится тень на крыши тёмным крепом.
Изнанка туч – белила и свинец.
Подтаявшим серебряным крахмалом сугробы оседают, окривев.
Асфальт блестит, и воздух пахнет талым,
И льётся приглушенный серый свет.
Ноябрь (вилланель)
Придет ноябрь – станет хуже.
Осиротеет тихий парк,
Застынет небо в темных лужах.
Я так скучаю, ты мне нужен.
Летят снежинки в блеске фар.
Придет ноябрь – станет хуже.
И раздражен, уныл, простужен
Мой город – ласковый кошмар.
Застынет небо в темных лужах.
Надетый осенью наружу,
Не греет год – он зол и стар.
Придет ноябрь – станет хуже.
Рассветный мрак обезоружит,
Ведь холод – самый честный дар.
Застынет небо в темных лужах.
Утешит зябнущую душу
Фонарный свет, пустой бульвар.
Придет ноябрь – станет хуже.
Застынет небо в темных лужах.
Нетканой нанкой небо накрывает,
Грозой и гарью горней, городской,
Мурлычет мрак, минорный морок мая,
Из зева окон брызжет зыбкий зной.
Луны лампаду Лев ласкает лапой,
Клубком катать бы, шерсть мотать шарфа.
Свод цитадели циркулем царапать
И с треском рвать рассветный целлофан —
Зигзагам молний, помолчав мгновенье,
И громом, гневом и кошмарным сном