Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка
Шрифт:
— Так вот, я взял второй номер, пошел к Уинчеллу и показал ему журнал. У нас там была статья под названием «Уинчелл был прав насчет Джозефины Бейкер». Джозефина Бейкер устроила сцену в каком-то клубе, не помню в котором, заявляя, что ее якобы подвергают дискриминации, потому что она негритянка, или еще что-то в таком духе. А Уинчелл написал, что она просто эксплуатирует расовую тему, и на Уинчелла обрушилась целая волна критики после того, как он это написал. Тогда мы прогнали статью под названием «Уинчелл был прав насчет Джозефины Бейкер», и она ему страшно понравилась.
Тут кто-то из ресторанной прислуги кричит Харрисону, что его к телефону, он встает и уходит, а я принимаюсь разговаривать с Реджи. Для столь яркого визуального феномена у нее слишком уж слабый голос и непритязательные манеры. Реджи рассказывает мне, как она познакомилась с Харрисоном. Ее семья после войны бежала из Восточной Европы и обустроилась в Канаде. Реджи немало потрудилась в качестве модели, время от времени становясь Мисс То и Се (например. Мисс «Би-эм-си»), однако на самом деле она хочет стать актрисой. Так или иначе, пару лет назад кто-то предложил ей работу модели и посоветовал обратиться к Харрисону.
— Но как только я с ним познакомилась, — говорит Реджи, — работа сразу же перестала меня интересовать. Меня заинтересовал он сам. Он просто очень, знаете… он на редкость восхитительный мужчина.
В общем, у Реджи имелись кое-какие проблемы с иммиграционными службами по поводу ее статуса в США. В один прекрасный день раздался стук в дверь квартиры, где девушка в то время проживала со своей подружкой, и туда вошли иммиграционные служащие. Они принялись задавать Реджи всякие такие вопросы насчет того, чем она занимается, а затем один из них сообщил ей, что ее очень часто видели в компании одного и того же пожилого мужчины.
— Они говорили о Бобе! — восклицает Реджи. Ее подобное определение явно смешит. — Я сказала Бобу, что он Пожилой Мужчина. Кажется, ему это не слишком понравилось.
Однако затем все уладилось, и пошла совершенно восхитительная жизнь. Как раз на следующий день Боб позвонил в контору Уинчелла, желая о чем-то того спросить, и его секретарша сказала, что она передаст сообщение.
— И знаете, — говорит Реджи, — очень скоро Уинчелл сам перезвонил. Боб был просто счастлив. Знаете, они были очень хорошими друзьями. Боб частенько заходит сюда, в «Линдис». Ему, знаете, нравится… ну, вроде как надеяться, что он столкнется с Уинчеллом и… в общем, увидит, что они по-прежнему такие же славные друзья. Понимаете?
Харрисон возвращается к столику.
— Звонила Хелен, — говорит он.
— Что, Тесси плохо себя ведет? — спрашивает Реджи.
— Угу, — отзывается Харрисон. Вид у него немного рассеянный.
— А я как раз рассказывала ему про то, — объявляет Реджи, — что ты Пожилой Мужчина.
Девушка весело смеется. Однако Харрисон уклоняется от обсуждения этой темы и смотрит в сторону двери.
— Уинчелла еще не было, — говорит Реджи.
Харрисон отворачивается от двери. Облачко развеивается.
— Так или иначе, — подводит итог Харрисон, — Уинчеллу так понравилась эта статья, что он воткнул ее в эфир. У Уинчелла тогда была собственная программа, не помню, на каком канале, но в ту пору это была самая горячая программа на телевидении. И однажды вечером он взял номер «Конфиденталя» и показал его — прямо по телевизору. И я вам точно скажу — именно с той передачи и пошла вся раскрутка. Именно Уинчелл действительно сделал «Конфиденталь» достоянием гласности.
Тут Харрисон опять бросает взгляд на дверь.
— В общем, мы начали вставлять в каждый номер что-нибудь про Уинчелла. Мы пытались прикинуть, кто ему не по вкусу, и прогоняли про них статьи. Одна из них называлась «Самая большая наколка на Бродвее». Статья была про всех тех неблагодарных, кому Уинчелл помог начать карьеру, а они потом повернулись к нему спиной либо тем или иным образом его накололи. Мы давали такой материал в каждом номере. А он все продолжал поддерживать «Конфиденталь» с телеэкрана. Дело дошло до того, что мы порой целыми днями сидели и лихорадочно крутили мозгами, пытаясь прикинуть, кто же еще Уинчеллу не по вкусу. Черт возьми, этот список у нас уже попросту иссякал!
Очередной взгляд на дверь.
— Очень скоро все уже считали, что у нас есть деловое соглашение с Уинчеллом и что он владеет частью «Конфиденталя». По-моему, его тогда пригласили в «Миррор» и напрямую об этом спросили. Они думали, что он вкладывает деньги в наш журнал. Но ничего подобного никогда не было. Мы никогда ничего не предлагали Уинчеллу, да и в любом случае от этого не было бы никакого толку. Уйма народу пыталась купить себе место в его колонке, но всем вышел облом. Уинчелла просто нельзя купить. Что же касалось «Конфиденталя», то он был просто без ума от материала, который мы печатали, и постоянно продолжал упоминать о нашем журнале по телевидению. В общем, однажды мы заранее узнали, что он собирается впарить один наш номер в телевизор, и мне случилось упомянуть об этом оптовому торговцу. А этот парень взял да и отправил всем продавцам по всей этой проклятой стране весточку о том, что им следует запастись уймой именно этих номеров нашего журнала, потому что Уинчелл собирается упомянуть о нем с экрана. Со стороны того оптового торговца это была большая глупость, потому что все стало выглядеть так, как будто мы и впрямь заключили сделку с Уинчеллом. В общем, Уинчелл невесть как об этом прослышал, а потом не на шутку разгорячился. К счастью, эта история никак не просочилась в газеты, но теперь даже сам Уинчелл всерьез недоумевает насчет происходящего. В один прекрасный день он встречается со мной здесь, в «Линдисе», садится за столик и говорит: «Слушай, Боб, ты должен мне кое-что объяснить. Какого дьявола меня вообще угораздило связаться с „Конфиденталем“? Сам я этого никак не прикину». Помню, я тогда здорово повеселился.
В общем, деньги все продолжали поступать, говорит Харрисон. «Конфиденталь» снял просторный офис, площадью порядка четырех тысяч квадратных футов, в доме номер 1697 по Бродвею, однако в штате редакции у них никогда не числилось больше пятнадцати человек.
— А после того, как мы хорошенько разогнались, люди начали приходить к нам с историями про самих себя или про своих близких, как я вам и рассказывал. — Тут Харрисон вздыхает. — Половину всех статей Брин писал сам. Этот парень был просто сказочным автором! А знаете, что погубило Брина? Он зарабатывал слишком много денег и из-за этого начал пить. Должно быть, он заколачивал порядка сорока-пятидесяти тысяч в год, а раньше таких денег у него никогда не водилось. В общем, он стал жить на широкую ногу и начал пить. По-моему, вся беда заключалась в том, что Брин был слишком хорош! Спустя какое-то время он уже не просыхал. Помню, однажды мы выпустили целый номер, что называется, не отходя от кассы, прямо в Мемориальной больнице — так она, кажется, называлась. Брин лежал там в палате, лечился, а я занял соседнюю палату, и мы, черт возьми, сварганили там целый номер. Так или иначе, наш тираж тогда уже составлял пять миллионов. В истории журналистики еще не было ничего подобного. И за всем этим стояло кое-что настоящее — у нас имелся определенный стиль. Ничто в журнале не склеивалось просто так. Порой мы несколько дней работали над макетом. И все наши статьи были изумительно написаны. Они были просто превосходны! Нас наперебой заманивали на факультеты журналистики, просили прийти к ним и прочитать лекцию. Да! Они хотели узнать, как мы это делали.
Очень скоро, однако, жизнь у эстетов шлока начала становиться весьма напряженной.
— Наши публикации возбуждали просто уйму негодования, — говорит Харрисон, — и дело дошло до того, что страховые компании даже отказывались страховать жизнь сотрудников «Конфиденталя». Нас зачислили в группу «слишком высокого риска». Один из наших авторов прогнал целую колонку о том, что на меня якобы наехали какие-то гангстеры. Вся история была от начала и до конца фальшивой, но когда Уинчелл ее прочел, он черт знает как взбесился, позвонил мне и спросил: «Почему же ты первым делом мне об этом не рассказал?» Я объяснил ему, что все это пустышка, что ничего подобного никогда не происходило, но он мне не поверил.