Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка
Шрифт:
Харрисон опять вздыхает.
— А потом, однажды вечером, какие-то парни и впрямь на меня наехали — прямо здесь, на Бродвее. Какие-то гангстеры. Мы тогда прогнали какую-то статью не то про музыкальные автоматы, не то про индустрию одежды, точно не помню. В общем, они затолкали меня в машину и сказали: «Ты попал, Харрисон, теперь ты точно свое получить» — или что-то еще в таком духе, не помню. Тогда я и говорю: «Вот и прекрасно, можете прикончить меня поскорее. Вы окажете мне услугу». — «Услугу?» — переспрашивает тот парень. «Ну да, — отвечаю я. — У меня рак, в последней стадии. Меня все время мучают страшные боли, я живу на морфине, но не могу найти в себе мужества застрелиться. Так что вы окажете мне огромную услугу. А то мне просто недостает мужества». Тогда они выбросили меня обратно из машины на тротуар, и тот парень сказал: «Пусть ублюдок помучается!» С этими парнями мне всегда приходилось задействовать психологию.
Харрисон смотрит на дверь.
— Говоря о «Конфидентале», почему-то всегда забывают одно немаловажное обстоятельство. Мы выпускали уйму статей про рэкет: рэкет с музыкальными автоматами, рэкет с одеждой, про азартные игры, про то дельце, когда у них на одном из самолетов работало регулярное казино. Мы изгнали этот бизнес из Нью-Йорка. Тот материал я делал сам. Я лично снимал тот самолет с казино при помощи скрытой камеры. Так что, когда такие парни хотят на тебя наехать, по-моему, это просто комплимент. Мы публиковали статьи про то, как дети умирают из-за употребления приправленного леденцами аспирина, про то, как ядовита борная кислота, целую уйму всего такого. Но, чтобы продавать журнал, нам приходилось печатать и другой материал, всякие сплетни. Иначе у нас просто не было бы никакой возможности предать гласности все эти факты. Про эту сторону нашей деятельности никто почему-то не помнит, но «Конфиденталь» всегда оказывал чертовски важные услуги общественности.
В другой раз, говорит Харрисон, какие-то громилы, вроде тех рэкетиров от музыкальных автоматов, заявились прямо к нему в контору и вывесили его из окна кабинета вниз головой, придерживая за пятки. Они требовали опубликовать опровержение. Харрисон не помнит, какую психологию он задействовал тогда, но, так или иначе, те громилы втащили его обратно в кабинет. Был и еще один случай: издатель «Конфиденталя» как-то столкнулся с одним крупным гангстером, чьего имени он не помнит. Гангстеру случилось сидеть рядом с ним за одним столиком в одном ночном клубе. Там же сидел и его адвокат. Интересная в ту ночь произошла беседа. «Рано или поздно, приятель, — говорит гангстер Харрисону, — ты вдруг окажешься в Ист-Ривере, а твои ноги будут вмонтированы в тазик с бетоном. Ведь ты это знаешь, правда?» (Собеседник заверяет меня, что они действительно так изъясняются.) А в ответ Харрисон просто спрашивает у того парня: «А вы знаете, какой у „Конфиденталя“ тираж?» — «Ну и какой?» — интересуется гангстер. «Шесть миллионов», — говорит Харрисон, для порядка добавив лишний миллиончик. «Знаешь, а ведь он прав, — заявляет гангстеру его адвокат. — Лучше это дело оставить. А то слишком много шуму получится».
— Вот, пожалуйста! — заключает свой рассказ Харрисон. — Психология! — И продолжает воспоминания: — Но самым диким из них был Иззи по прозвищу Угорь. Однажды я вхожу сюда, в «Линдис», и замечаю одну знакомую девушку. Она сидит с этим парнем, очень хорошо одетым, и тут я понимаю, что откуда-то его знаю. Он выглядит совсем как один знакомый мне производитель одежды с Седьмой авеню. «Мы с вами, случайно, не встречались?» — спрашиваю я у него. «Вообще-то у меня такое чувство, что я вас тоже где-то видел», — говорит он. Тогда девушка нас знакомит. В общем, мы разговариваем, и этот парень ведет себя очень дружелюбно, спрашивает меня, где я живу. И я ему отвечаю — тогда я обитал в том же самом месте, что и теперь, в «Мэдисоне». «Да-да, — говорит парень, — как же, знаю: „Мэдисон“ — славное местечко, мне приходилось там бывать. Очень, очень мило. А в котором номере вы живете? Что, удобно вам там?» Ну, я ему все подробно и рассказываю. Видя искренний интерес, чуть ли не предоставляю ему детальный план, как расположены комнаты и все такое прочее. Мы еще немного поговорили, а затем я ушел и думать об этом забыл. В общем, на следующий день мне звонит та девушка, и голос ее заметно дрожит. Она не на шутку расстроена. «Боб, — говорит она, — мне надо с тобой увидеться. Это очень срочно. Ты в беде». Ну, в общем, мы с ней где-то встречаемся, и она спрашивает: «Ты хоть знаешь, кто был тот парень, который сидел со мной и с которым ты вчера разговаривал?» — «Да в чем дело?» — спрашиваю я. А она говорит: «Да ведь это же сам Иззи Угорь!» — «Иззи Угорь?» — переспрашиваю я. И она говорит: «Ну да, и он планирует тебя похитить. Ради выкупа. Он думает, что вы с ним вместе сидели в Даннеморе, а теперь, когда ты делаешь уйму денег на „Конфидентале“, он намерен получить какую-то часть». — «Да этот парень просто с ума сошел, — заявляю я. — Я никогда в жизни в тюрьме не сидел».
Харрисон тяжко вздыхает.
— Однако, что бы вы думали, мне опять чертовски повезло. Где-то через неделю после этого я вдруг узнаю, что Иззи Угря арестовали за какую-то там стрельбу. В конечном счете его на пятнадцать лет упаковали. Но даже без Иззи Угря недоброжелателей хватало: мне все это время упорно продолжали названивать по телефону. Говорили что-то вроде: «Сегодня вечером ты получишь сполна!» — и вешали трубку. Конечно, я до смерти пугался, но все равно не мог все время сидеть дома, закрывшись на все замки. Тогда я малость задействовал психологию. Я купил себе самый большой белый «кадиллак-универсаль» из всех, какие только производят. Черт возьми, он выглядел совсем как какая-нибудь проклятая карибская яхта. И я стал разъезжать в этом шикарном автомобиле по Нью-Йорку, словно бы сообщая всему миру о том, что плевать я на всех хотел и никого не боюсь.
Я интересуюсь, правда ли, что однажды Харрисона все-таки подстрелили в Доминиканской республике.
— Да, правда. Но там было совсем другое дело.
Харрисон говорит, что поехал туда писать статью про придуманное доминиканцами лекарство под названием «пего-пало», которое якобы должно было придавать мужскую силу. Разъезжая по каким-то пустошам, Харрисон был подстрелен «при загадочных обстоятельствах». По всем Соединенным Штатам тут же пошли заголовки, гласящие: «Издателю „Конфиденталя“ отлили пулю».
— Так или иначе, та доминиканская история обеспечила нам колоссальную рекламу. Очень скоро после нее меня пригласили на телевизионное шоу Майка Уоллеса. Уоллес тогда был известен как великий прокуратор или что-то вроде того.
— Может, как великий инквизитор? — не удержался и спросил я.
— Ну да, что-то в таком духе. В том шоу была одна сплошная импровизация, ничего не расписано заранее. Я лишь знал, что Уоллес от всей души попытается устроить мне показательную порку. И он с первой же секунды круто за меня взялся. Сарказм из него так и брызгал. «Скажите, Харрисон, почему вы упорно отрицаете, что так называемая стрельба в Доминиканской республике была фальшивкой, рекламным трюком? Что, разве не так? На самом деле никто в вас не стрелял, верно?» Тогда я ему говорю: «Если вам показать пулевое ранение, вы его узнаете?» Уоллес отвечает: «Ну да, конечно». И тут я прямо перед камерой начинаю снимать с себя рубашку. Те парни в студии просто не знали, что делать: умирать на месте или исполнять органную музыку. Мне было видно, что операторы и все остальные носятся по студии как психованные. В общем, у меня на спине есть большая родинка, родимое пятно, и операторы так разволновались, что приняли его за пулевое ранение и навели на него камеру. Эта моя родинка, надо сказать, размером с пятицентовик, так что по телевизору все выглядело так, как будто меня насквозь прострелили из пушки! Вот была умора. Про концовку этого шоу никто так никогда и не услышал.
Каких только историй не происходило с этим человеком. Вся его жизнь всегда была полна драматизма. Это было все равно что жить в самом центре урагана. В конце концов подобное существование его доконало, и Харрисон говорит:
— Меня вымотала сама жизнь, а вовсе не иски по делам о клевете. Некоторые люди, про которых мы писали, поначалу вроде как были чертовски возмущены, но я дьявольски точно знал, что это всего лишь прекрасное представление. Чего им на самом деле хотелось, так это еще одной статьи про себя в «Конфидентале». Еще бы — для них это была колоссальная реклама. Но опять выпускать такой журнал, как «Конфиденталь», уже не получится. И знаете почему? Потому что все кинозвезды уже начали писать целые книги про самих себя! Вы только взгляните на ту ерундистику, которую накропал Флинн. Или За-За Габор. И остальная компания. Ведь они все-все рассказывают! Никакой журнал не сможет с этим соперничать. Вот что на самом деле положило конец «Конфиденталю».
Так что Харрисон ушел в отставку с мыльными пузырями своих исков по делам о клевете и приличной горкой денег, после чего стал вести оседлую, малоподвижную жизнь инвестора на фондовой бирже.
— На фондовую биржу я попал совершенно случайно, — говорит он. — Какой-то парень сообщил мне об одной славной компании для инвестиций под названием «Фейрчайлд Камера», и я купил тысячу акций. В первый же месяц я заработал четверть миллиона долларов! Тогда я сказал себе: «Где, черт побери, был этот бизнес всю мою жизнь?»
Впрочем, сенсационная удача Харрисона на фондовой бирже примерно один месяц и продлилась.
— Тогда я стал издавать одноразки, но в них отсутствовала всякая целостность. А затем мне в голову пришла идея издавать «Инсайд ньюс».
И тут он, позабыв обо мне, вновь смотрит на дверь ресторана. Там стоит Уолтер Уинчелл. На нем шляпа с короткими полями (такие головные уборы обычно носили репортеры из отделов криминальной хроники году эдак в 1924-м) и пальто с поднятым воротником. Помещение он осматривает с таким же видом, с каким Дикий Билл Хикок обозревал салун «Крейзи Легс». Одарив Уинчелла лучезарной улыбкой, Харрисон энергично машет ему рукой.