Конфуций
Шрифт:
(хоу).Недаром в конфуцианской традиции мудростью объявляется знание различий между «тем, что идет впереди», и «тем, что идет следом». Так ритуал в конце концов сливается с органичным произрастанием живого существа и обосновывается не логикой доктрины, не идеями и словами, а преемственностью стиля, укорененного в непроизвольном, совершенно естественном ритме самой жизни.
Оказывается, все церемониальные жесты логически предваряются неким верховным, истинно царским ритуалом, и этот «ритуал ритуалов» по природе своей является самой сущностью типизации бытия, формой становления, которая не преходит в потоке времени, некой матрицей деятельности, которая предопределяет все конечные деяния. Верховный ритуал – безупречно действенный покой, предвосхищающий все метаморфозы мира, подобно тому, как семя символически уже содержит в себе плод. В полноте своего осуществления он есть предельно стилизованный, самоустраняющийся, вечно отсутствующий жест, который вмещает в себя внутреннюю преемственность всех моментов существования. Он хранит в себе тайну символического языка культуры. Дух Конфуция живет в утверждениях ученых старого Китая о том, что забытую правду древних можно «сердцем перенять» из книг (и не только из книг), в популярных легендах о безграмотных крестьянах, которые во время болезни (ослабившей их индивидуальное «я») вдруг принимались без ошибки декламировать стихи древних поэтов, ибо подлинное искусство, по китайским представлениям, хранит в себе вечные качества вещей. Конфуций и сам утверждал, что получил свою правду непосредственно от Чжоу-гуна и даже от самого Неба! Позднее Мэн-цзы объявил Конфуция преемником величайших мудрецов древности – Яо и Шуня. Во всех случаях речь шла о постижении секретов символического языка культуры, равнозначного спонтанности человеческой практики. Тот, кто обладает этими секретами, без усилий станет властелином мира, подобным древним царям. Об одном из тех царей, Шуне, Конфуций говорил:
«Шунь управлял Поднебесной, ничего не делая. Он с достоинством сидел лицом к югу – только и всего».(В Китае правитель сидел на троне, обратившись лицом на юг.)
В этом высказывании (кстати, роднящем Конфуция с Лао-цзы) отобразилось все своеобразие китайской цивилизации. Китайский мудрец не стремится овладеть содержанием своего опыта, а, наоборот, «отпускает», «оставляет» (фан)все переживаемое им, то есть раскрывает себя полноте восприятия; он не пользуется вещами, а дает им самим «претворить себя». Эта «открытость сердца» соответствует, в сущности, бесконечному разнообразию мира телесной интуиции, ведь тело и есть изначально заданная матрица нашего восприятия и прообраз предельной цельности бытия. Ритуал может иметь только телесное воплощение. И всеединство жизни, постигаемое в ритуале, есть, согласно китайским представлениям, наше «великое тело» (да ти).Вовсе не случайно то тщательное внимание, которое уделял Учитель Кун диете, телесным позам, правилам гигиены, и вообще тот факт, что он обладал отменным здоровьем. Мудрость Великого Пути немыслима и невозможна вне полноты телесной жизни…
Но «полнота телесной жизни» или, попросту говоря, телесное здоровье – вещь в своем роде загадочная: она не имеет отличительных признаков, остается незаметной для всякого «угла зрения», неизбежно ограниченного. Точно так же подлинный ритуал, вмещающий в себя вселенский поток жизни, предстает как бы бездействием, во всяком случае – неприметным действием. Мы не поймем Конфуциевой любви к ритуалу, если не увидим в ней стремления обнажить сокровенные истоки человеческой культуры, постичь неосознаваемую людьми матрицу их деятельности, в которой все человеческие сердца еще слиты в одно Всечеловеческое сердце. Недаром древние китайцы говорили, что «Великий Путь – это то, чем люди каждый день пользуются, а о том не ведают», и что родители и дети составляют «одно тело». Непоколебимая вера Конфуция в безупречную действенность ритуала как раз и основывалась на уверенности в том, что ритуальное поведение воплощает в себе самое «семя» человеческой деятельности. Точность артикуляции чувств в Конфуциевом ритуале – это на самом деле точность соответствия внутреннего и внешнего, предшествующего и последующего, единичного и всеобщего. Но эта встреча извечно несходного есть тайна, и хранится она человеком. Анонимные формы ритуала должны быть наполнены интимным переживанием. Еще устроители чжоуской державы оставили потомкам завет: «Приносите жертвы так, словно духи присутствуют воистину». Учитель Кун стал говорить иначе: «Если я не участвую в принесении жертв, то это все равно, как если бы я совсем не жертвовал». Жертвоприношение духам, по Конфуцию, не возымеет действия, если жертвователь не будет в душе «почтителен» к божественным силам (а точнее, почтителен сам по себе, независимо от любых внешних обстоятельств).
Итак, истинный смысл Конфуциева ритуала – это сокровенная, лишь внутренним опытом удостоверяемая вечнопреемственность духа, или, как говорили в Китае, «передача от сердца к сердцу». Тут есть, согласимся, нечто глубоко загадочное. Кто знает, когда в бездне времен «встретятся сердца»? Кажется, никто… Точнее – никто в отдельности. В мире есть лишь мимолетные образы человека, осененные тенью всечеловеческого присутствия. Мудрый умеет правильно держаться в потоке перемен: он обладает чувством долга или справедливости (и). Конфуций нигде не объясняет, откуда берется в человеке это чувство и каково его содержание. Он лишь утверждает, что благородный муж «во всем берет своей мерой должное» и строит на нем свою жизнь.
Учитель сказал: «Благородный муж берет своей основой чувство долга, претворяет его в жизнь посредством ритуала, являет миру в своей скромности, а приводит к завершению правдивостью своих слов».
В другом случае ученик Цзы-Ся попросил Учителя Куна разъяснить смысл следующих строк из «Книги Песен»:
Ее улыбка так мила, Ее взор так чарует, Яркие нити по некрашеному шелку…– Цветными нитями вышивают по белому, – ответил Конфуций в своей обычной иносказательной манере.
– Стало быть, и ритуал накладывается потом? – спросил Цзы-Ся, уже, кажется, догадавшийся, о чем ведет речь Учитель.
– Ты хорошо понял смысл этих строк, – обрадовался Конфуций. – С таким, как ты, толковать о Песнях – одно удовольствие!
Ритуал, как бы хочет сказать Конфуций, оформляет человеческую природу и сам вырастает из характера человека, его «возвышенной воли». (В китайской письменности иероглиф «воля» состоит из знаков «служилый человек» и «сердце» и, таким образом, наглядно подтверждает идею о том, что воля является неотъемлемым свойством мужа, преданного долгу.) В конфуцианстве отличительными признаками человека объявляется не просто сознание или даже разум, а решимость исполнить свой долг, принять до конца свою судьбу, жить волей к совершенствованию – волей всецело нравственной, поскольку она действует в сообществе людей и сама его созидает. Воля требует сосредоточения душевных сил, она соединяет в себе разум и чувства, и недаром китайская традиция никогда не противопоставляла одно другому. Средоточием духовной жизни человека в Китае считалось «сердце» – вместилище и сознания, и чувств. К слову сказать, взгляд на человека как на изначально нравственное существо тоже стал в Китае общепринятым. Человек, преступивший нормы морали, становился в глазах китайцев не более чем «говорящим животным», и с ним дозволялось расправиться самым жестоким образом.
Итак, человек, по Конфуцию, начинается в тот момент, когда осознает себя как сознательное существо; когда он пробуждается. Но когда происходит это событие? Кто осознает себя? И, наконец, откуда берется воля к самоосознанию? Вот вопросы, на которые Учитель Кун мог ответить лишь «бесконечно глубоким безмолвием». Ведь каждый момент озарения заставляет ощутить потаенное присутствие того, кто «стоит прежде» нас самих. В деле самопознания мы всегда за кем-то следуем. Постигая исток Воли, мы ничего не открываем заново, мы идем чьим-то путем. Самые мудрые, по слову Конфуция, «знают от рождения». От физического ли рождения? Не от века ли сознанию положено сознавать? Древние даосские философы довели до логического конца мотив безначальной воли, когда заговорили о «подлинном господине», или «подлинном образе» человека, который существует «прежде нашего рождения». Но долженствование, на котором утверждается ритуал, не есть ни этический принцип, который можно вывести путем отвлеченных размышлений, ни этическое правило, которое можно установить чьей-либо властью. Оно не существует вне конкретных моментов времени, конкретных событий; оно рассеяно в невообразимом хаосе жизненных случайностей и не может быть подведено под какой-нибудь общий закон. О нем надо молчать. Им нужно жить.
Действие, проистекающее из глубочайшей интуиции справедливости, целиком определено его контекстом и как бы пресуществляется в него. Благородный муж заведомо «ничего не отрицает и не утверждает», он безмятежен и лишен предубеждений. Для Конфуция в действии, вдохновленном долгом, в акте «исправления имени» нет жесткой границы между субъектом и объектом действия: человек не выделен из его среды. Как ни странно, несмотря на морализующий пафос Конфуция, мы не найдем в его высказываниях сколько-нибудь отчетливого представления о человеке как психически целостном субъекте, который оставался бы равным себе в потоке времени. В «Беседах и суждениях» учитель даже не говорит о себе в первом лице, предпочитая называть себя по имени или употребляя собирательное «мы». Примечательно, что Конфуций, так много говоривший о том, что человек должен неустанно судить самого себя и стыдиться своих слабостей, никогда не задавался вопросом, должен ли человек чувствовать вину за совершенные им поступки. Зато ему не казалось странным полагать, что благородный муж должен принимать на себя ответственность за все происходящее в мире. Позднее Мэн-цзы восславил способность мудрого, «вместив в себя весь мир», пестовать в себе «неукротимый дух». Мы сталкиваемся со взглядом на человека, в корне отличающимся от европейских представлений о личности. Здесь отсутствует идея внутренне однородного «я», будь то бессмертная душа в христианстве, «чистый субъект» классической философии или даже самовластье творческой личности. В конфуцианской традиции личность предстает как бы сетью межчеловеческих отношений, общественным «лицом». Человек есть то, чем он является для других, и живет он волей к «преодолению себя», изживанию всего частного и субъективного: волей в своем истоке совершенно непроизвольной, превосходящей индивидуальную жизнь, побеждающей даже смерть. «Утром познав Путь, вечером можно умереть», – гласит многозначительное изречение Конфуция, и чудится, что в этих словах засвидетельствована не только беззаветная преданность Учителя своей правде, но и, как кажется, волнующая близость правды и смерти. Ибо правда творческой воли обрывает старую жизнь и дает жизнь новую…
Безусловная и неизбывная воля, в которой человек обретает единение с творческой силой мироздания, с его всеобщим Путем, – главный мотив Конфуциева учения. Недаром Конфуций ничего не говорил о том, что такое человек, но охотно рассуждал о том, что человек может и должен делать с собой. И главный вопрос для него – кто волит в воле, кто заставляет человека, превозмогая себя, принимать в себе возвышенную решимость? Вопрос, остающийся безответным, звучащий больше как призыв. Призыв к человеку найти себя за пределами всего «слишком человеческого»… Возвышенная воля делает человека несравненным, единственным, вовеки «одиноким». Благородный муж не дружит с «теми, кто хуже его», и даже в отношениях с давними друзьями не опускается до фамильярности. Есть у Конфуция и хлесткое суждение о том, кто старается угодить свету и прослыть «славным малым». Оно гласит: «Любимчик деревни – вор добродетели». На деле ни хвала, ни хула людей не дают оснований судить об истинных качествах благородного мужа. Помыслы мудреца необозримо величественны, и людям с узким кругозором опознать их нелегко. Но в своей безбрежности они сливаются со всем разнообразием моментов жизни, становятся вездесущей и неизбежной средой и, следовательно, чем-то по определению внешним, безличным, всеобщим. «Глубокое уединение» конфуцианского мудреца изливается в формальности этикета, орнаментальные качества стиля, одним словом – в декорум жизни. Истины, может быть, нет. Но доподлинно есть отблеск и тень истины. Возражая собеседнику, утверждавшему, что в благородном муже главное – характер, а изящные манеры ему вовсе не нужны, Цзы-Гун как-то сказал, что в мудреце «естество не отличается от воспитанности, а воспитанность не отличается от естества. Взять, к примеру, шкуры тигра и леопарда: коли с них соскоблить шерсть, они не будут отличаться от шкуры собаки или барана».
Конфуциев мудрец держится неприметно, но ничего не утаивает для себя. Его жизнь скромна, но свободна от пошлой обыденщины; безмятежна, но исполнена духовной углубленности; непритязательна, но лишена суетности. Она не призвана быть иллюстрацией каких-то идеалов и принципов, не подчинена погоне за успехом. Она развертывается под знаком целомудренно-прикровенной гармонии, кладущей предел всему чрезмерному… Этот мудрец идет «срединным путем», не впадая в крайности, будучи всегда готовым на разумный компромисс. Ведь мудрость начинается с самых простых повседневных дел.