Конфуций
Шрифт:
Пожалуй, наибольшие заслуги в распространении заветов Учителя принадлежат Цзэн-цзы, который был сыном одного из старших учеников Конфуция, – так сказать, потомственным учеником. Традиция приписывает ему составление нескольких важнейших глав конфуцианского канона «Записки о ритуале» и еще одного популярного в древности трактата – «Книги сыновней почтительности». Кроме того, Цзэн-цзы, имевший собственную школу, занимался обучением внука Конфуция Цзы-Сы – автора конфуцианского канона «Середина и Постоянство», в котором дается первое связное изложение основ конфуцианского учения. Из школы Цзэн-цзы вышел и самый знаменитый из последователей Конфуция в древности – философ Мэн Кэ, он же Мэн-цзы.
Немалый вклад в популяризацию Конфуциева учения внес и Цзы-Ся, который еще при жизни учителя стал правителем одного из луских городов, а впоследствии переехал в Цзинь и тоже завел собственную школу, где учились несколько царских наставников, ряд знаменитых ученых и даже правитель царства Вэй. Цзы-Ся прославился как знаток «Книги Песен» и летописей. Собственную школу в своем родном уделе Чэнь на южной окраине тогдашнего Китая завел и Цзы-Ю – человек темпераментный и амбициозный, ни в чем не желавший уступать землякам учителя, которые порой добродушно подтрунивали над диковатым южанином. К примеру, однажды Цзы-Ся дал ученикам Цзы-Ю такой совет относительно дружбы: «Принимайте того, кто приемлем, и отвергайте того, кто неприемлем». Узнав про эти слова, Цзы-Ю тотчас поправил мнение товарища по школе: «Если я добр,
Разумеется, наставления Учителя передавали потомкам и многие другие его ученики. Есть сведения, что последние разделились на восемь школ, и, как показывает только что приведенный пример заочного спора между Цзы-Ся и Цзы-Ю, отношения между ними не были свободны от соперничества, облеченного, впрочем, в форму ученых споров или даже дружеской шутки. Тем не менее предание гласит, что каждая из школ «считала истинной только себя».
С угасанием живой памяти об Учителе возникла и потребность сберечь ее для потомков. Так появились «Беседы и суждения». Создание этой книги ознаменовало поворотный пункт в исторической судьбе Конфуциева наследия. Теперь память об Учителе была закреплена письменно, преобразилась в литературный памятник (ставший в этом отношении аналогом вещественных реликвий Конфуциева дома – одежды Учителя, его жертвенных сосудов, колесницы и проч.). Отныне задача последователей и поклонников Конфуция заключалась не в том, чтобы сберечь для будущего опыт непосредственного общения с Учителем, сколько в том, чтобы разгадать тайну его скупых и ускользающих слов, домыслить недосказанное им. Началась эпоха конфуцианского мифотворчества, эпоха проповедников и апологетов, мыслителей и комментаторов. Множились всевозможные притчи и анекдоты об Учителе Куне, нашедшие себе место в самых разных произведениях философской и политической мысли древнего Китая. Среди конфуцианцев многие ограничивались разучиванием освященных традицией ритуалов и канонических книг, признавая в Конфуциевом наследии лишь его бытовую и обрядовую стороны. Находились конфуцианские ученые, которые приписывали Учителю Куну те или иные общие суждения о сущности человека и мира – например, идею о том, что человек по своей природе добр или, наоборот, зол (чего сам Конфуций, конечно, не говорил и говорить не мог, поскольку вообще не интересовался отвлеченными понятиями). Сторонники управления государством посредством законов и суровых наказаний прославляли аккуратность и строгость Конфуция как в частной жизни, так и особенно в служебных делах, его готовность, якобы проявленную им в свою бытность судьей, казнить смутьянов ради спокойствия и порядка в государстве. А последователи основоположника даосизма Лао-цзы изображали Учителя Куна мудрецом, целиком поглощенным правдой внутренней жизни и равнодушным к условностям этикета и общественной морали. Немало было и таких, кто видел в Учителе Куне великого мага, знатока тайных законов природы.
Почему же учение человека, который, по отзыву своих современников, «хотел невозможного» и не сумел воплотить свои мечты в жизнь, приобрело в древнем Китае такую огромную популярность и столь неоспоримый авторитет? Ответ прост: Конфуций сумел обозначить основные посылки китайской традиции и наметить контуры всеобъемлющего учения, связывавшего в одно целое обычай, мораль, политику, религию и прочие стороны общественной жизни древних китайцев. Конфуций воистину определил стиль всей китайской цивилизации. Помимо прочего, он положил начало традиционной системе образования, которая имела целью подготовку не только знающих и умелых, но и высоконравственных служилых людей.
Выполняя роль некоего фокуса китайской традиции, конфуцианство в то же время было слишком своеобразным и многоликим, чтобы безраздельно господствовать в древнекитайском обществе. Первый китайский император Цинь Шихуан, объединивший всю Срединную страну в конце III века до н. э., даже повелел сжечь все конфуцианские книги и начал гонения на конфуцианцев, усмотрев в их учении угрозу его неограниченной власти. Но держава Цинь Шихуана очень скоро рухнула, на смену ей пришла новая династия Хань, и с тех пор правители Китая, наученные опытом неудачливого деспота, не пытались оспаривать превосходство культуры над голым насилием. А конфуцианство было не только восстановлено в правах, но и превратилось, по существу, в государственную идеологию китайской империи, каковой и оставалось вплоть до XX века. С конца II века до н. э. оно обладало и монополией на образование: в столице империи и в провинциальных городах были учреждены школы для будущих чиновников, где изучались конфуцианские каноны. Знания и грамотность учащихся проверяли на специальных экзаменах, и тем, кто успешно выдерживал их, присваивали ученое звание. Вот так государство заставило служить своим интересам завет Конфуция посвятить свою жизнь учению. В результате догматизм и начетничество почти целиком вытеснили из казенных учебных заведений творческий дух Конфуциевой школы. Конечно, это официозное конфуцианство имело мало общего с теми идеалами нравственного подвижничества, которые завещал будущим поколениям сам Конфуций. Пожалуй, оно было даже прямой противоположностью им. Мы встречаем в нем как бы «миф об Учителе», плоды домысливания слов Учителя Куна. Конфуций, по отзыву его учеников, «не любил говорить о Небесном велении, человеческой природе и всяких чудесах». Спустя пять веков его высокопоставленные поклонники как раз охотнее всего говорили о чудесных обстоятельствах рождения Учителя и о его необыкновенных, божественных способностях. Если Конфуций утверждал, что «Небо породило в нем правду» и что он может «создать на востоке новое царство Чжоу», то слова эти теперь понимались буквально: оказывается, Учитель Кун и был истинным властелином, Сыном Неба в Поднебесной, который по каким-то высшим соображениям не принял царские регалии или, как говорили в те времена, остался «неукрашенным царем» (су ван).Именно он, скромный ученый из царства Лу, был подлинным преемником мудрых царей древности, явившимся в мир для того, чтобы передать «праведный Путь» новым законным правителям Поднебесной. В подтверждение приводились и нехитрые арифметические подсчеты: распространилось мнение, например, что истинный царь приходит в мир лишь раз в пятьсот лет – ведь именно такой срок отделял Конфуция, с одной стороны, от великих основателей династии Чжоу и с другой – от императоров ханьского дома, присягнувших на верность Учителю Куну. Канонические книги, приписываемые Конфуцию, теперь прочитывались как собрание зашифрованных пророчеств о судьбах грядущих династий. А сам Учитель Кун стал персонажем вполне самостоятельных мифологических сюжетов, олицетворением неких всеобщих, космических сил. Не случайно изображения Конфуция ханьской эпохи имеют вид схематической фигуры, которая сводится к условности знака, к церемониальной позе, лишенной индивидуальности. Не забыли и о пышных титулах для «неукрашенного царя». Сразу после смерти Конфуция правитель Лу Ай-гун присвоил ему почетное имя Ни-фу, что значит «Отец Ни». Позднее царственные поклонники Учителя Куна жаловали ему все более громкие титулы: «Прежний учитель», «Прежний мудрец», «Учитель десяти тысяч поколений», «Сиятельный мудрец» и нечто совсем уж замысловатое: «Сокровенный мудрец», «Просвещенностью блистательный царь»… Обильные жертвы Учителю Куну по самому высокому чину приносились официально от чиновников Срединной империи, и не было в стране крупного города, где не возвышался бы, блистая красным лаком колонн и зеленью черепичной крыши, храм, посвященный Конфуцию.
Конечно, наследие Конфуция в старом Китае не могло служить
В эпоху династии Сун, правившей с X по XIII век, наследие Конфуция вступило в новый этап своего развития. Давно уже отмерла мифология «небесных знамений», в которой Конфуцию отводилась роль пророка и царя. Изжито было и наивное, почти бессознательное стремление усвоить «тень Учителя» через обряды и телесную интуицию. Идея и практика Конфуциева наследия сошлись воедино в художественно законченном образе Учителя. Словно следуя заветам Учителя, первозданный хаос природы вернулся к человеку хаосом эстетических моментов существования. Резко обострилось внимание к внутреннему умозрению, к неустанному подвигу воли. Но жизнь, озаренная светом «сознающего сознания», вернулась к своей исходной безыскусности, и эта «последняя простота» жизни уже воспринималась как нечто искусственное – как иллюзия, сон, ширма. Теперь образ Учителя осмыслялся как маскадействительности, которая тем утонченнее, чем она натуралистичнее. Не случайно именно в это время храм и усадьба Конфуция в Цюйфу заполняются иллюзорно правдоподобными приметами старины, включая каменное изваяние Учителя в натуральную величину. Отныне и уже навсегда мудростью в Китае было объявлено умение скрывать свою мудрость, жить повседневностью, жить «как все». Соответственно, и образ Конфуция в позднесредневековом Китае неумолимо терял свой прежний божественный ореол. В конце концов в XVI веке Учитель Кун особым указом императора был даже лишен царского титула и исключен из числа божеств (правда, поклонение ему сохранилось в среде простого народа). Понятно, что в это время мы наблюдаем постепенное разложение классического, гармонически законченного образа Учителя Куна. Этот образ теряет свою торжественность, становится более приземленным и интимным.
На картинах художников позднего Средневековья Конфуций обычно изображается музицирующим, беседующим с учениками, прогуливающимся, одним словом, «живущим в праздности», и образ его нередко несет в себе черты гротеска, который напоминает о вечном несовпадении «глубоких дум» мудреца и текучки будней, в которую он погружен. У нового образа Учителя Куна есть и еще одно, полностью новаторское измерение: Конфуций на гравюрах расхожих книг, герой популярных анекдотов. Этот Конфуций позднесредневековой эпохи вновь, как и в древние времена, оказывается сведенным к знаку, но на сей раз – знаку не эпически возвышенных, а обыденных, каждому знакомых житейских ситуаций. Его поступки заставляют не столько благоговеть, сколько умиляться. Они не столько наставляют, сколько развлекают.
Так Конфуций снова вошел в жизнь, из которой когда-то вышел в начале своего посмертного существования в китайской культуре. Но вошел уже как внешний образ, предмет снисходительного созерцания, почти карикатура. Не случайно с XVI века в Китае поднялась волна критического изучения конфуцианских канонов, и вот тогда выявилось позднее происхождение многих текстов, дотоле вызывавших у китайских читателей лишь священный трепет. В конце концов Конфуций превратился в мертвую оболочку собственной мудрости, в символ цивилизации, замкнувшейся в своем горделивом самолюбовании. Он стал стеной на пути к познанию тайны творческой стихии жизни. Спустя две тысячи лет после своей смерти Конфуций умер и как историческая сила. И эта смерть ознаменовала историческую смерть всей китайской цивилизации.
По странному стечению обстоятельств в то самое время, когда в Китае дух Конфуция медленно угасал под игом имперского догматизма и ударами филологической критики, наследие первого китайского учителя обрело новую жизнь в далекой Европе. Как раз на рубеже XVI–XVII веков в Китае появились первые европейцы. Наряду с завоевателями, купцами и всевозможными авантюристами среди них было немало христианских миссионеров, главным образом из ордена иезуитов, которые первыми из европейцев занялись изучением этой огромной и многолюдной страны. У иезуитов была своя цель: обратить в христианство как можно больше людей из высших слоев китайского общества. А это означало, что прежде всего им необходимо было завоевать симпатии последователей конфуцианского учения. Посланники Ватикана и на этот раз проявили недюжинную изворотливость: всеми правдами и неправдами они принялись доказывать сходство учений Христа и Конфуция и даже сами переоделись в платье конфуцианских ученых. В наставлениях Учителя Куна им то и дело слышались отголоски евангельских заповедей, в его словах о «Небесном велении» они усматривали указание на «Божественный Промысел» и даже конфуцианский культ предков не казался им угрозой христианскому благочестию: они сочли его лишь выражением признательности детей своим родителям. «Если бы Конфуций жил в наше время, – без обиняков заявлял один из ученых миссионеров, – он первым принял бы христианство».